— Это и есть праздничный ужин? — спросил кто-то.

— Так вот чего мы ждали с четырех-то часов!

Молодой рыжий рабочий с синими глазами крепко выругался. — А я заранее это знал, — сказал его сосед, опершись спиной на остов машины, — то есть знал, что в этом бардаке ничего путного не дождешься.

— Чего же тогда пришел?

— Так ведь Битнер следит, кто пришел, а кто дома остался, — негромко сказал первый, пожимая плечами. — Не хочу, чтоб из-за этого он через неделю начал вдруг хаять мою работу, ему ведь и шугануть человека недолго — кувырком вылетишь.

— А на кой ему следить-то?

— Чтоб господину Хейнриху доложить: все, мол, рабочие почет ему оказывают. Если у кого жена или дочка дома остались, и это мотают на ус.

— Тогда бы хоть ужин порядочный выставили, чтоб их черти побрали со всеми потрохами!

— Можешь еще парой сосисок разжиться! — бросил кто-то из группы, расположившейся под красным фонариком среди автомобильных останков. Слабый вечерний ветерок, который через тысячи и тысячи каменных стен все-таки донес сюда украдкой дыханье цветов с будайских гор, наполнив их ароматами двор, как будто улица Тавасмезё была в самом деле весенним полем[103], — время от времени покачивал фонарики, и красные и желтые их отсветы пробегали по плечам, по лицам беседовавших и жевавших людей. Окна двухэтажного жилого дома, который слева ограничивал двор, были распахнуты настежь, в их освещенных желтых прямоугольниках виднелись силуэты жильцов; облокотясь, они наблюдали с прожорливым любопытством гулянку во дворе мастерской; только одно окно оставалось мрачным и темным. — Можешь еще парой сосисок разжиться!

— Да поторапливайся, покуда все не расхватали!

— А не то хлеб жри с хреном, если в брюхе бурчит! — посоветовал кто-то.

— Подлые скупердяи! — ругался рыжий синеглазый рабочий. — Пойду-ка я к «Макку Седьмому», поужинаю. Кто со мной?

Люди во дворе — покуда не допили и первого стакана пива — чувствовали себя скованно. Пятьдесят человек разбились на группки, женщины сидели и стояли отдельно, мужчины тоже, редко-редко супружеская пара постарше держалась вместе, жуя сосиски; пять-шесть девушек, которых немного спустя закружат под фонариками на чисто выметенных камнях двора, пока что охраняли материнские юбки. Вдоль стены мастерской, у вынесенных из конторы и составленных в ряд письменных столов, под двумя фонариками расположилась аристократия: оба совладельца — один из которых, господин Хейнрих, час спустя удалился, — цеховые мастера и рабочие постарше со своими домочадцами. Впрочем, сидеть было почти не на чем, стульев и ящиков не хватало, так что большинству гостей приходилось стоять, кое-кто из рабочих помоложе сел у стены прямо на землю, двое залезли в полуразобранную шоферскую кабину, несколько человек устроилось на бутовых камнях, с которых Балинт убрал ночью проржавевшие железные прутья. От этого настроение тоже не подымалось.

Но Балинт был так счастлив, что ничего не замечал. В своем прекрасном ржаво-коричневом костюме, новенькой, в голубую полоску, рубашке — вот повезло, что как раз в ней был! — с блестящими, смоченными водой светлыми волосами, надраенный, вычищенный, он бегал взад-вперед среди гостей с сияющим видом, словно все празднество было затеяно в его честь. Он со всеми знакомился и хотя очень редко улавливал имя нового знакомца, все-таки о каждом знал, кто он и что. Он чувствовал себя почти хозяином дома; увидев перед какой-нибудь гостьей пустой стакан, тотчас галантно осведомлялся — и даже с поклоном, — можно ли вновь его наполнить. У пожилых женщин спрашивал, не зябнут ли, и охотно приносил желающим оставленные в конторе жакетки.

— Сколько? — остановил его посреди двора Пуфи, когда Балинт, покинув одну группу рабочих, устремился к компании, собравшейся вокруг дядюшки Пациуса.

— Чего сколько?

— Сколько пар сосисок?

— О чем ты? — не понял Балинт.

— Болван, — шепнул Пуфи. — Сколько пар сосисок слопал?

— Две.

— Ха-ха-ха, — развеселился Пуфи. — А я семь.

— Ну и подавись ими! — сказал Балинт.

Пуфи ухмыльнулся. — После тебя!.. Послушай, а кто эта краля, за которой ты приударял сейчас?

Балинт и не подозревал, что приударял за кем-либо.

— Ну да, как же! — не поверил Пуфи. — Вон та ладная черноглазая красотка, которой ты помог снять пальто. Вы ж так и таращились друг на дружку. Кто она?

Балинт обернулся посмотреть, кого Пуфи имеет в виду: в эту минуту черноглазая гостья тоже обернулась. Балинт отвел глаза. Пуфи ухмылялся.

— Хороша бабенка! Кто такая?

— Дёрдьпала дочка, — сказал Балинт.

— Девица?

— Разведенная.

Пуфи причмокнул губами. — Откуда знаешь?

— Господин Дёрдьпал как-то сам мне рассказывал, что есть у него дочка, разведенка, она и стряпает ему с тех пор, как жена его бросила.

— Бабешка что надо, — завистливо сказал Пуфи. — А как на тебя посматривает! Послушай совета, веди ее на задний двор, там, за кузней, темно, в самый раз.

Балинт вспыхнул. — Дурень! — пробормотал он. — Других забот у тебя нету?

— И нету, — ухмыльнулся Пуфи.

Мужчины всегда загораются, услышав, что нравятся какой-либо женщине, поэтому Балинт после разговора с Пуфи, однако всячески таясь от невольного сводни, то и дело оглядывался на стоявшую в двадцати шагах от него молоденькую черноглазую женщину с пышным перманентом. Он устроился возле дядюшки Пациуса с таким расчетом, чтобы, по возможности незаметно, понаблюдать за ней, взглядом оценить ее формы, сообразить, нравится ли ему все это, и даже ухо одно настроил на дальность в двадцать шагов. «Бабешка что надо» показалась ему, пожалуй, высоковатой — на его, конечно, вкус! — не слишком понравились ее кудряшки, да и голос тоже: больно уж тоненький, только что не визгливый; однако в общем и целом она была прехорошенькая. Что же до ее черных глазок, то про них и вовсе нельзя было сказать ничего дурного, они так призывно сверкали, так метали искры, что Балинт всякий раз, как взгляды их встречались, краснел и спешил отвести глаза.

Между тем настроение под действием обильно поглощаемого пива начало подыматься, молодые подмастерья кружились вокруг дочерей мастеров, заманчивых невест, а те, перебирая ножками, хохотали все заливистей; когда господин Хейнрих удалился, аристократия быстро смешалась с толпой. В ласковом майском воздухе гулкий хохоток Битнера раскатывался то в одном, то в другом конце двора, доносился от ворот, плыл над скелетами автомобилей, и зеленые, желтые, красные отсветы фонариков скользили по его широкой спине, когда он, враскачку, неспешно и неслышно прохаживался между оживленно беседовавшими группами. Господин Богнар тоже старательно обходил заполненный гостями двор, направо и налево раздавая обещания с одинаково озабоченным видом, а две его дочери чопорно сидели подле своей матушки и с застывшей улыбкой внимали господину Тучеку, который что-то толковал им о фиумском землетрясении, случившемся в начале века.