Молодой человек покачал головой, показывая, что нет, не папенька.

— Так, — кивнул Фаркаш. — Значит, вы пишете для того, чтобы содержать себя. Ну-ну, все правильно. Если не секрет, сколько зарабатываете в год?

— В год? — иронически повторил Солноки. — Как-то еще не подбивал итоги, господин Фаркаш. А в месяц, если все идет хорошо, зарабатываю триста — четыреста пенгё.

Фаркаш взглянул на него, отсутствующие брови изумленно взлетели на бесконечный лоб, носик презрительно дрогнул. — И я тружусь ради того же, в поте лица своего, братец, — сказал он, помолчав, — чтобы содержать себя и дочурку. Я вдовец, ежели вам это неизвестно. Но я слышал, у писателей, кроме того, имеются некие идейные устремления, да вот и дочь говорит то же самое. Ну, а это что же такое, братец?

— Хотим быть полезными, — ответил молодой человек неопределенно.

— Кому?

Молодой человек опять отчетливо, точно в зеркале, увидел жалкую свою лысинку, узкую грудь, сутулую спину, кривые ноги. — Людям хотим быть полезными, — проговорил он, судорожно подыскивая самые общедоступные фразы.

Фаркаш опять покачал громадной своей головой. — Ну-ну, братец, только откровенно!

— Лучшего ответа не знаю, господин Фаркаш.

— Людям нельзя быть полезным, братец, — с удобством откинувшись в кресле, сказал Фаркаш и, поднеся к глазам руку, стал сосредоточенно рассматривать крупные бледные ногти. — Что одному на пользу, другому во вред. Допустим, в моих интересах всячески сбивать цены на пшеницу, потому что, когда хлеб дорожает, мне приходится больше платить моим рабочим. Если вы, братец, вздумали бы мне быть полезны и своими бесценными писаниями о моем душевном и телесном благополучии пеклись, расплачиваться за это пришлось бы моему милейшему другу, графу Альбину Дегенфельду, владельцу трех тысяч хольдов. Вот и скажите, как вы выберетесь из этой ловушки?

Молодой человек не ответил.

— Я худо поставил вопрос, — продолжал Фаркаш, и по девичьим его губкам пробежала мягкая коварная улыбка. — Посмотрим лучше, не кому вы пользу хотите принести, а кому желаете причинить вред. Это много проще.

— Конечно, — сказал молодой человек насмешливо. — Ведь если я хочу принести пользу, но тем самым ненароком поврежу кому-то, это неприятно, если же я хочу повредить и это случайно пойдет кому-то на пользу, ну что ж, куда ни шло, не правда ли, господин Фаркаш?

— Черт его ведает, братец, — проговорил Фаркаш, покачивая императорской головой. — Тоже ведь не так-то уж хорошо, ежели слишком другому потрафишь.

Сжавшаяся в углу дивана Кларика нервно пошевелилась.

— Папа любит пошутить, господин Солноки, — сказала она чуть слышно. Фаркаш посмотрел на нее, засмеялся, кожа под подбородком пошла волнами.

— Конечно, шучу, — кивнул он. — У рядовых людей вроде меня тоже ведь есть свои идеалы, разве ж мы не христиане?

— Отчасти, — сказал молодой человек.

Фаркаш не обратил внимания на его реплику. — А пожалуй, что тут иная песня, — сказал он. — Может, вы потому пишете, милый братец, что, скажем, о власти мечтаете?

— О какой же власти, господин Фаркаш?

— Это все равно о какой, — сказал исполин. — О власти над людьми. Кто — деньгами, кто — мечом, а вы, например, вот этим вашим писательским перышком, братец! Ведь власть это, скажу я вам, великая вещь! — Он поднял открытую ладонь, круговым движением повернул ее в воздухе и, медленно сжав пальцы, потер ими, словно растирал, давил пойманную муху. Молодой человек смотрел завороженно: и лицо и движение были чрезвычайно выразительны, пожалуй, даже чересчур выразительны. — Что уж толковать попусту, братец, покуда вы не знаете, зачем пишете, жаль бумагу марать, — сказал Фаркаш, возвращаясь к началу разговора. — А знаете, что ответил бы я на вашем месте?

— На то, зачем пишу?

— На это самое.

— Очень интересно, — сказал молодой человек. Ему действительно было интересно.

— Чтобы учить, вот что я ответил бы, братец.

— Чему учить? — спросил молодой человек разочарованно.

— Морали учить, чести, братец, — сказал Фаркаш, покачивая бронзово отсвечивающей головой. — Себя учить, того, кто книгу пишет, и того, кто ее стал бы читать. Я бы все о таких людях пописывал, братец, с которых пример можно брать, пример бескорыстия и человеколюбия.

Молодой человек слушал его брюзгливо. За дурака он меня считает, что ли? — думал он, раздражаясь. В эту минуту кто-то остановился за его стулом; Солноки обернулся: барон Грюнер вытирал затылок огромным своим белым шелковым платком. — Наставляем молодежь? — спросил он, приветливо сверкая пенсне. — Напрасный труд, дорогой мой! Не слышали, что сказал наш друг Гёмбёш? Венгрии достаточно одного умного человека!

Он вдруг оборвал себя, повернулся и короткими шажками поспешил к дверям большой гостиной. Проследив за ним взглядом, Солноки увидел у входа, рядом с двухметровой севрской вазой, высокую фигуру профессора Фаркаша. Он стоял один, небрежно опершись плечом о дверной косяк, и, словно отыскивая кого-то, медленно поворачивал из стороны в сторону огромный двойной лоб. Итак, расчет был верен, подумал молодой человек. И, вдруг обернувшись, посмотрел на старшего Фаркаша: то же лицо, что у племянника, и оба словно отражены зеркалами комнаты смеха в Английском парке[130] — одно выросло вширь, другое в длину.

— А вот и мой красавец племянник, — язвительно произнес Фаркаш-старший. — Явился любимец дам. Да вот они уже слетаются, словно мухи на мед.

С двух противоположных концов зала к профессору устремились две дамы. Барон все еще не выпускал его руки и, широко улыбаясь, оживленно жестикулируя и нацелив нос на узел профессорского галстука, что-то говорил ему, потом, не успели дамы настичь их, подхватил под руку и повлек к сидевшей у окна Эстер. Разлетевшиеся к профессору дамы, словно две собаки, трусившие навстречу, не подозревая о существовании друг друга, замедлили вдруг шаги, подозрительно вскинули головы и наконец, сойдясь на том месте, где только что стоял профессор, с любопытством стали обнюхивать друг друга.