— А когда умер ваш почтенный брат? — полюбопытствовал редактор.

Во время их беседы, продолжавшейся едва ли больше получаса, молодой человек убедился на опыте, что Фаркаш редко отвечал на поставленные ему вопросы, вернее, отвечал лишь в том случае, если ответ продолжал его же мысль. При этом он все-таки не казался невежливым; его большой череп, отливавший бронзой под светом электрической люстры, приветливо кивал собеседнику всякий раз, когда Фаркаш пренебрегал вопросом и не собирался на него отвечать; крошечный аккуратный носик на водоразделе обширных просторов лица в такие минуты по-девичьи морщился. — Когда умер? — повторил он, кивая. — Говорят, племянник похож на меня?

— Как, вы знаете об этом только понаслышке? — оторопел молодой человек. — Вы не встречаетесь?

— Дважды в неделю, — сказал Фаркаш. — Господин профессор служит у меня на заводе.

Молодой человек рылся в бесценной сокровищнице своей памяти; о том, что у Зенона Фаркаша есть в родне какой-то заводчик, он знал. Но чтобы профессор служил на его заводе?! — Какой это завод? — спросил он.

Фаркаш кивнул. Господин из управления финансами посмотрел на часы, встал и попрощался. Они остались втроем. — Какой же у вас завод? — повторил молодой человек.

Фаркаш оглядел его, опять кивнул, на узких губах заколыхалась улыбка. — Мой племянник красивый мужчина, — сказал он, — и все же похож на этакого безобразного старого урода, как я? Может ли это быть?

— Но вы и сейчас очень красивы, папа, — сказала его дочь тихо, кладя ладонь на огромную руку отца. Молодой человек поглядел на нее. Красивый? Наконец он вспомнил, что ее зовут Кларика. Удивительно ли, подумал он, если у такого отца дитя вырастает покалеченным, робким и незаметным. Солноки внимательней всмотрелся в ее лицо: возле губ уже проступало чуть заметно горькое выражение будущей старой девы.

— Не беда! — сказал Фаркаш и негромко засмеялся крошечным ртом. — Придет время, и он постареет. Таким потерявшим аппетит старикам вроде меня остается одно утешение — что состарятся и молодые, у которых сейчас столь отменный аппетит.

— И это, простите, для вас утешение? — с кислым видом проговорил Солноки.

— А как же, — довольно посмеиваясь, сказал Фаркаш. — А знаете ли вы, братец, ее милость мадам Шике?

— Знаю.

— Так я и думал. — Насмешливые глаза Фаркаша бродили по облысевшему черепу молодого человека. — Говорят, красавица?

— Самая красивая женщина в Пеште, — злорадно сказал редактор.

Фаркаш поднес к глазам руку, стал разглядывать ногти. — Чем могу служить? — спросил он неожиданно.

Молодой человек настолько не был подготовлен к этому вопросу, что в первый момент подумал, что ослышался.

— Простите?

— Чем могу служить, братец? — недвусмысленно повторил Фаркаш. Молодой человек, как бы взывая о помощи, посмотрел на Кларику: она в эту минуту старательно сдувала с отцовских брюк пепел, упавший с сигары ошеломленного редактора. Фаркаш всем своим огромным телом наклонился вперед, прямо уставив крохотные глазки молодому человеку в лицо, обвисшая под подбородком кожа вдруг потемнела, словно у разозленного индюка. Солноки смотрел на него с откровенным почтением: огромное белое лицо неприкрыто, без малейшей опаски и оглядки на общественные приличия, выплескивало из себя всю свою злобность, подобно римским императорам, под сверкающими лысинами которых отчетливо проступал их истинный звериный оскал.

— Я давно желал познакомиться с вами, господин Фаркаш, — без запинки произнес редактор. — И сейчас попросил Кларику, если не помешаю, представить меня.

Девушка взглянула на него, в невыразительных глазах промелькнуло нечто, похожее на благодарность. — Ну что ж, братец, — сказал Фаркаш. — И чем же я заслужил ваше любопытство к моей персоне?

— Я писатель, Пал Солноки.

— Что пишете?

— О, об этом говорить не стоит, — сказал молодой человек с искренним убеждением. Он снова посмотрел на Фаркаша: его лицо с такой захватывающей силой выражало действительность во всем единстве ее противоречий, с едва различимыми простым глазом оттенками и с раскрывающимся в этих оттенках единственным, но неуловимым смыслом, что молодой человек в самом деле почувствовал: он хорошо сделал бы, удалившись управлять имением. Мир нельзя выразить словом. А тогда зачем писать и что писать?

— Господин Солноки написал несколько научных трактатов, — вмешалась Кларика. — А сейчас у него выходит из печати роман.

Солноки счел почти естественным, что она даже не пытается как-то оправдать неосведомленность отца в литературе. Теперь, по размышлении, равнодушное, невыразительное лицо дочери показалось ему, пожалуй, интереснее тем, что оно скрывало, чем лицо отца со всем тем, о чем оно кричало.

— Несколько трактатов? — повторил Фаркаш. — Роман? — Он опять откинулся в кресле, его маленький аккуратный носик забавно сморщился, словно у проказницы-девчонки. В нескольких шагах от них остановилась, смеясь и переговариваясь, группа гостей, в их числе были экс-министр и государственный секретарь министерства финансов с супругой, которую молва уже несколько лет называла любовницей министра. Время было позднее, часть гостей разошлась по домам, там и сям пустые кресла и диваны напрасно предлагали свои объятия, люстры унылей светили в пустеющих залах. — Зачем вы пишете? — спросил Фаркаш.

— Не понимаю, — пробормотал Солноки, ошарашенный вопросом.

— Я спрашиваю, братец, чего ради вы пишете? — высоким резким голосом спросил Фаркаш.

— Не знаю, — откровенно сказал молодой человек после минутной паузы.

Фаркаш покачал головой. — Что-то не верится, братец… Как этого не знать! Сказать не хотите?

— Да нечего сказать.

— Нечего, — повторил Фаркаш. — Не верится, братец, не верится. Не хочу быть бестактным, но, вероятно, вы этим зарабатываете на хлеб? Или папенька содержит?