Четверть часа спустя гостиные опустели.

Профессор Фаркаш уже давно пребывал в самом сумрачном состоянии духа. Он стал еще более замкнутым, угрюмым и таким раздражительным, что казался почти сумасбродом; студенты, завидев его на улице, переходили на другую сторону или сворачивали в ближайший подъезд. И пил он больше, чем всегда, дома и вне дома, с сестрой не разговаривал неделями. Лицо его вытянулось, даже живот немного опал, виски ввалились. Он жаловался на утомляемость, если в кои-то веки развязывался вдруг язык, обычно это случалось в корчме, где он просиживал дни напролет, усадив с собой и шофера. Профессор пил и говорил, Гергей томился жаждой и слушал.

В начале весны, месяц спустя после нашумевшего вечера у барона Грюнера, профессор шел по нижней будайской набережной домой. Машину он отослал — захотелось пройтись пешком после обильного ужина в ресторане. Было лунно, ветрено, мелкая рябь на поверхности Дуная полнилась золотистым светом, тут же выплескивала его в набегавшие сзади морщинки волн, а те, в свою очередь, мимолетно насытясь, отбрасывали дальше назад. Сияющие блики скользили слева от профессора, справа же на бутовых камнях мостовой трепетали тени огромных каштанов с верхней набережной. Внизу было почти безлюдно, профессор оттого и выбрал эту дорогу. Ярко освещенные гостиницы на пештском берегу с чисто человеческой непреклонностью взирали на могучую реку, сверкающая огнями терраса на крыше отеля «Ритц» ослепляла и небо. Но здесь, в Буде, небо было высоким и, стоило человеку устремить в него взор, уходило еще выше. Изредка порыв пряного вечернего ветра сбрасывал на будайскую набережную бензиновое облачко, смешивал его с лунным светом и запахом воды.

За Цепным мостом берег казался совершенно пустынным. Погрузившись в невеселые думы, профессор лишь подметками туфель соприкасался с внешним миром, не слышал даже трамвая, иногда проносившегося, трезвоня, по верхней набережной над его головой. Лишь подсознательно улавливал он и веселый девичий смех, сперва совсем отдаленный, потом звучавший все ближе и ближе, и только когда три девушки вдруг вышли из тени, вступив в полосу лунного света, он в самом деле заметил, что из тени навстречу ему вышли три девушки и вступили в полосу лунного света.

Мрачное настроение профессора начало постепенно рассеиваться уже несколько минут назад, когда озорной девичий смех незамеченным прокрался в его сердце; еще не зная почему, он почувствовал себя лучше. Как прохожий иной раз замечает льющийся ему в нос свежий и нежный аромат, лишь разглядев за этим посланцем цветущий розовый куст, так и профессор осознал, что чувствует себя лучше, только увидев трех смеющихся девушек. Их смех был так свеж и юн в весеннем сиянии луны, что поднял бы на ноги и больного.

Зенон Фаркаш бросил на девушек рассеянный взгляд и опять опустил голову. Они поравнялись, неожиданно одна из девушек поздоровалась с ним.

— Добрый вечер, господин профессор, — сказала она необычным, грудным голосом; две другие еще продолжали смеяться.

Профессор кивнул, зашагал дальше. За его спиной затих, потом вовсе умолк смех. Фаркаш, погруженный в свои мысли, сделал еще несколько шагов, но вдруг остановился, оглянулся.

— Одну минуту! — сказал он.

Три девушки обернулись.

— Университет? — спросил профессор.

Луна светила девушкам в лицо.

— Вас слушала только я, господин профессор, — ответила одна из них тем особенным грудным голосом, который каждый раз заново удивлял барабанные перепонки, таким неожиданным был в устах хрупкой худенькой девушки. Черные со стальным отливом волосы, подхваченные узлом, отсвечивали в лунной ночи, темные глаза блестели.

Профессор всмотрелся внимательнее.

— Знаю, — сказал он, порывшись в памяти. — Юлия Киш?

Девушка молчала.

— Я ошибся?

Девушка покачала головой.

— Значит, Юлия Киш?

— Да, — сказала девушка. Она почтительно вскинула на профессора глаза, задержала взгляд на огромном его двойном лбу и быстро потупилась. Профессор продолжал смотреть на нее.

— Вы почему смеетесь, Юлия Киш?

Девушка вдруг засмеялась вслух. Сперва от сдерживаемого смеха задрожали губы, и вдруг ее словно прорвало: прижав ко рту ладони, она расхохоталась так неудержимо и заразительно, что засмеялись и обе ее подружки, даже профессор невольно улыбнулся.

— Так почему же вы смеетесь, Юлия Надь? — спросил он строго.

Девушка весело смеялась.

— Потому! — потрясла она головой, так что тяжелый узел заколыхался, — Ой, господи! — Она смеялась громко, самозабвенно, только этот смех и слышался по всей набережной.

— Почему вы смеетесь, Юлия Надь? — повторил профессор, сцепив на животе руки.

— Потому, что господин профессор поддразнивает меня, — смеялась девушка.

— То есть? Разве вас зовут не Юлия Надь?

Девушка отрицательно потрясла головой.