— Да, об этом говорили.

— Я думал, для тебя все это в прошлом.

— Просто он не знал, как у меня тогда все было. Он не знал и отчасти поэтому и...

— ...заехал тебе тогда?

Глаза его сужаются. В это мгновение будто чья-то невидимая рука тянет за шнурок и включает над его головой лампочку. Свет этой лампочки озаряет не только его лицо, но будто и всю его душу, и то, что сейчас творится в его голове, тоже показывает.

Я вспоминаю, в какую ярость его привело рукоприкладство Михи.

«Он ненавидит, когда бьют женщин» — наконец-то прозреваю я. — «Он этого хронически не переносит. Не может терпеть. И ему даже плевать, наверно, что за женщина — своя, чужая. Он пасть готов за это порвать. Что угодно сделать. И он... Тогда он защитил меня, да... Но будь на моем месте какая-нибудь другая женщина, на улице, там, в метро или в том борделе, он...» — думаю с внезапной грустью — «...защитил бы и ее. Да, он не терпит насилия по отношению к женщинам, но отчего мне вдруг от этого так стремно? И мало ли что он когда-то сам про них... про нас, то есть, говорил — сам он никогда и пальцем женщину не тронет, какой бы она ни была — такой, как его бывшая или такой, как... я».

А на лице его теперь еще кое-что.

«Да» — говорит его лицо. «Я — это я, а он — это он. Да, я настоящий мужик, а он настоящий говнюк. И я и пальцем не трону женщину, а он, тварь, тронул. Ту, которую любил когда-то. С которой жил. Которая когда-то носила его ребенка. Которую он трахал. Тебя. И как же ты после всего этого, после того как я разбил ему ебало, могла вообще в его сторону смотреть — не то, что разговаривать с ним?»

Я вижу, он не понимает. Во взгляде его колючее недоверие и даже неприязнь.

— Он должен был знать, — настаиваю я. — Я должна была ему рассказать, как это было у меня.

— Ты ничего ему не должна.

Тут он, кажется, прав — а меня судорогой сводит от недовольного осознания этого.

Он недоволен мной, а я недовольна им. И мы, кажется, немножко недовольны каждый — сам собой, я, по крайней мере.

Еще он не слышит меня, кажется.

То ли мое недовольство, то ли еще какая-то злость на него заставляют меня зацикливаться на том, что он, якобы, опять и попусту приревновал.

— Слушай, чего ты про него вспомнил?

— Это не я про него вспомнил, а ты, — говорит Рик. — Ты каждый раз про него вспоминаешь, когда разговор заходит о детях.

— Да потому что... в моей... гребаной жизни... они только от него и возникали, эти дети. Так вышло. Ты выяснить хотел — ну, выяснил. А хочешь, давай теперь тебя поразбираем?..

— Меня? А что тебя интересует?

— В самом деле, что меня может интересовать. О себе ж как не рассказывал, так и не расскажешь.

— Ну, расскажу — и что с того? Давай, спрашивай.

Где-то я это уже у него слышала и видела. Ах, да. Когда попробовала как-то раз завести разговор о его матери. Что же там такое было с его матерью?..

— Ну, например, про родителей твоих, — говорю. — Про маму...

Недоверие, разочарование и недовольство теперь видоизменяются. Теперь в его взгляде уже откровенная враждебность, угроза даже.

Будто сказать он мне хочет

«Нарываешься? Давай, попробуй».

Наверно, когда-то они вдрызг разругались, возможно, не разговаривают уже много лет и ему неприятно об этом говорить. Инстинктивно чувствую, что его неприязненное отношение к моей маме тоже берет свое начало в этом неблагополучии.

Черт, понимаю, что сейчас чертовски не время для этого — и твердо решаю приберечь это, оставить на потом, но обязательно как-нибудь выяснить.

Я чувствую, что я не просто сержусь и раздражаюсь — что мне теперь прямо плохо, реально больно, кажется. Так больно, что мне даже не хочется говорить ему: «Да пошел ты к черту, не буду я у тебя ничего расспрашивать, пока сам не расскажешь. Я тебе не инквизиция».

На этом все замирает. Мы уходим в себя и не разговариваем друг с другом, затем все будто затирается и возвращает нас к вечерним ласкам и объятиям, как будто не было ничего. И лишь какое-то время в воздухе витает этот запах. Еле уловимый, но тревожный, пугающий запах слов «разлад», «расстройство», «размолвка»...

На выходных Рик везет меня в дорогой стейк-хауз на Ваннзе. Мы собирались встретиться там с эфэмовцами, но прежде Франк устроил им катание на озере, и они припозднились. Отпрошен только Рик. Мы заказываем без них.

Я подкалываю его, что, мол, так и знала — не любит он слишком долго ждать мяса. Но мне уже менее весело, когда Рик и меня заставляет взять себе стейк, а когда мне его приносят и я вижу, сколько мне придется проглотить его, полусырого, сочного, еще почти шипящего, веселье мое улетучивается.