А кто тогда? Отец? Тоже вряд ли. Если после обмазанного дёгтем забора не убил. То сейчас тем более. Всё-таки родная дочь. К тому же, как я понял — единственная.

От болотца тянуло сыростью, торфом и сладковатым вереском. Земля под ногами зачавкала. Я старался искать место, куда ставить ногу — не хватало ещё ботинки промочить.

Чуть в стороне, в камышах, послышались голоса. Я ускорился.

Через пару шагов вышел к людям.

— А ты чего здесь делаешь? — сердито спросил Гудков.

— Зубатов сказал передать, что он ушел агитировать, — сказал я, немного подкорректировав, как всё действительно было.

— Ладно, иди уже, — чуть смягчился тон Гудкова, — девчатам нашим скажи, что мы тут задержимся.

— А где Анфиса? — спросил я, сглотнув комок в горле. — я гляну только.

— Перебьешься, — рыкнул Гудков. — Тем более её уже в холодную увезли. Следователь из города приехал. Разбираться теперь будет.

— Но…

— Иди давай! — повысил голос Гудков и добавил, — ишь, любопытный какой.

Пришлось уйти. Для виду. На самом деле, я немного отошел в сторону и, как только меня скрыли камыши, тихонечко, по кругу, вернулся, но так, чтобы меня видно не было. Голоса было слышно чуть сбоку, но глухо. Слова различить было тяжело.

— Енох, — тихо позвал я.

Ноль реакции.

— Енох, мать твою! — иди сюда! А то я сейчас твою деревяшку прямо тут утоплю! — зашипел я.

— И что ты так сердишься? — замерцал Енох и сообщил преисполненным добродетели голосом. — Перестань гневаться и оставь ярость; ибо дающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю…*

— Ты можешь пойти послушать, о чём они говорят?

— Могу. Но не хочу, — с чувством титанического самоуважения ответил призрак.

Я вытащил из-за пазухи дощечку и продемонстрировал строптивому недоразумению.

— Да понял я! — вспыхнул Енох и исчез.

Я остался в одиночестве. Рядом звенел комар, невзирая на холодную погоду. Очевидно на болоте был свой микроклимат или свои комариные законы. Зябко поёжившись, я приготовился ждать.

Енох появился минут через десять и сразу заявил:

— Никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей…!**

— Слышь, продукт полураспада стронция, прекращай вот это! Говори, что узнал?!

— Они подозревают троих: Василия, отца Анфисы и какого-то Никиту.

— А как она сюда попала и как её убили, что-то известно?

— Непонятно, — развёл костлявыми руками Енох. — Они не могут понять, что ей понадобилось на болоте. Она почему-то бежала сюда, сильно торопилась, даже не оделась нормально. Выскочила, в чём была, из дома. А потом её кто-то огрел по голове. Камнем или чем-то твёрдым.

— А как её тут нашли? — спросил я, — обычно же тут не ходят особо.

— Старая Селезиха козу искала, та оторвалась с привязи и забрела сюда. Ну вот она и нашла Анфису твою.

— Так уж и мою, — я почувствовал, как мои уши заалели.

— Твою, твою, — хохотнул Енох. — А то я не знаю!

— Как думаешь, мог кто-то видеть, как я к ней приходил? — этот вопрос тревожил меня, не давал покоя.

— Да нет, точно никто не видел, — успокоил меня Енох. — Я бы заметил и глаза отвёл.

— Не знаю, что делать, — пожаловался я.

— Пошли домой, — сказал Енох, — ты вчера только больной был, а сейчас на болоте ходишь. Анфисе ты не поможешь уже. Зато сам опять заболеешь.

Здесь я признал его правоту.

Вечером я сидел на полатях и в неясном, колеблющемся свете свечи (у сердобольной Клары выпросил) читал учебник по истории. Нужно было навёрстывать учёбу. Я решил, что как только вернусь обратно в школу — сдам сразу за несколько классов экзамены. Сидеть на уроках с детьми — это выше моих сил. А без аттестата, хотя бы школьного, найти работу мне будет сложно. Кроме того, нужно включаться в жизнь этой эпохи более активно. Может быть какую-то карьеру даже сделать. По профсоюзной линии, к примеру…

Я хмыкнул этим своим мыслям и перевернул замусоленную страницу. И тут в дверь постучали, и в дом вошла закутанная в платок женщина. От неожиданности я аж учебник выронил (в мигающем полумраке показалось, что это Анфиска).

— Батя тебя в гости к нам зовёт, на ужин, — заявила она звонким голосом, и по юрким чёрным глазам я узнал Любку, дочку Сомова.

— Иду, — с облегчением выдохнул я, так как делать мне всё равно было нечего, а читать при таком освещении — только глаза портить. Набросил куртку, сунул дощечку под солому на полатях, затушил свечу и вышел вслед за Любкой.