Он осекся. Выдохнул и одним махом опрокинул полную чарку. Крепко зажмурился, крякнул и широко перекрестился.

Ядвига сделала глоток. Хмельная горечь обожгла, из глаз брызнули слезы. По телу мгновенно растекся жар, вытесняя стылый холод горестной ночи. Голову повело. Зашумело в ушах. Она опустилась на лавку, схватилась за горло, пытаясь откашляться.

— Ешь, ешь, ясна панна! Вон и блины поспели. Тебе зараз силы нужны. Давай, я тебе ковбасы нарежу. С чесноком и червоным перчиком. Ох, и добрая у моей Гануси ковбаса! — дядька Михась, слегка захмелевший — сказывался недосып — подвинул осоловевшей девчонке тарелку с нехитрой селянской снедью.

Ядвиге казалось, что она не сможет проглотить ни кусочка, но каша была до того смачной, а чеснока в кровянке было столько, что она не заметила, как потянулась за добавкой.

Скрипнула дверь хаты, впуская воздух раннего утра. Левко притащил со двора охапку дров, сложил в углу, потоптался, ожидая новых наказов строгой хозяйки.

— Иди до нас, чудовысько, — буркнула тетка Ганна струхнувшему мальчишке. — Сидай. Помянем пана Лиха.

Хлопчик стянул облезлую шапку, поклонился, вынул из-за пазухи медную монетку-оберег, поцеловал ее, перекрестился на икону в углу, и, не веря в оказанную ему честь, присел на краешек лавки. Осторожно подвинул к себе миску, надкусил хлеб, боязливо потянулся за перышком зелёного лука.

Сквозь накатывающую дрёму Ядвиге подумалось, что надо бы расспросить паршивца, куда он заныкал отцовское золото. Панночка сытно икнула, и залпом допив сливовую настойку тетки Гануси, уронила голову на руки. Измученная девчонка не слышала, как горестно заохала мельничиха, как дядька Михась подхватил «неразумное дитё» и уложил на застеленную мягкой овчиной лавку, заботливо укутал чем-то теплым, пахнущим дымом и пыльной шерстью, как вскрикнул Левко, случайно выглянув в окно, за которым виднелся дальний берег реки.

Там, у самой кромки воды, стояла хрупкая дева в тонкой, прилипшей к телу рубахе. Длинные черные волосы волной стекали до самой земли. Десяток оружных всадников на «страшных конячках», дружно гогоча, обступили «беззащитную» красавицу.

Не видела панночка, как побледнел старый мельник, как шикнул на вихрастого неслуха и отогнал его в угол хаты, а сам долго ещё стоял у окна, глядя на очарованных нелюдью бовдуров, ухмыляясь страшной кривой усмешкой. Он-то, в отличие от своего дурноватого зятька понимал, — река слово держит. Просто… следить нужно за словами…

Внимательно следить!

Много позже Ядвига узнала, что водяница таки выполнила свое обещание, заманив в глубокий темный омут незваных гостей, польстившихся на тонкую девичью фигурку и манящий голосок речной хозяйки.

И долго ещё селяне из разоренных деревень находили в очеретяных зарослях то разорванную рубаху, то стоптанный чужинский сапог, а то и кошель со звонкой монетой.

Нелюдь, она зачастую до людей ближе, чем каты и пришлые убийцы…

Глава пятая

…в тихом шелесте листьев чудилось журчание крохотного ручейка, невнятные перешептывания, далекий голос лесной кукушки.

Кукушка-кукушка, сколько мне на роду написано?

Нет ответа…

Трепещут резные листья.

Тонкие веточки мерно покачиваются на ветру, сквозь густую зелень кроны мерцают золотистые блики.

Дубовый шатер надёжно укрывает от дневного зноя, щедро отбрасывает спасительную тень на добрые сажени вокруг. И до самого обрия, насколько хватало глаз, раскинулось бескрайнее поле пшеницы.

Полуденное солнце иссушило землю до спекшейся растресканной корки…

Небо выцвело от палящего жара...

Пыльное марево дрожит в воздухе…

Почему же так холодно? Босые ступни замёрзли, изо рта вырывались облачка пара!

Ядвига оперлась на дерево, пытаясь сохранить жалкие остатки тепла в этом раскаленном добела мире. Натянула на колени льняную рубаху — незнакомую и пугающе-белую. Суеверные селяне в такие обряжали покойников, тщательно спарывая вышивку, не оставляя на ткани даже обрывка цветной нити, чтобы мертвец накрепко забыл дорогу в родную хату.

Ушел навсегда.

Кто же напялил на нее нелепую одежду?!

Память возвращалась неохотно. Вот они со старым мельником пьют крепленую наливку, поминая погибшего отца. Сливянка мгновенно шибает в голову. Дядька Михась сидит напротив, подперев небритую щеку широкой ладонью. Что-то бормочет про заезжего паныча, который требовал отдать Орыську, и чуть было не забрал дочку силой, и про то, как этот самый паныч почивает теперь на дне омута под корягами.

Раков кормит.