Снова из окна повеяло, —

Спать пора.

Медом ресницы склеило

До утра.

Свет опадает листьями

На асфальт.

Звезды на небе птицами

Чутко спят.

Кто-то бежит по крыше, —

Это не дождь, нет!

Это тихонько плачут дети

Соседних планет…

В «Шереметьево» толчея и долгие, утомительные часы ожидания. Волнение уже как-то притупилось, в голове пустота. Безвременье…

А, а! Наконец-то! Ура! Вылет.

Гул самолета, и купы облаков там внизу, над землей…

— Неужели совсем скоро, вот так запросто, я сойду с этого самолета на французскую землю? Франция… Непостижимо!

— Ты что? Переживаешь момент, да? Даже, смотри-ка, ноздри побелели. — Ой, Юрка, отстань!

Эля вжалась в кресло и закрыла глаза. Париж… Мушкетеры, такие благородные, ироничные. Женщина в красном колпаке, в порванном на груди одеянии, воинственная и к чему-то призывающая. К чему? Кажется, к свободе. От чего? Голос Пиаф — «Этот город чужой, мне незнаком…» Пьеро, очаровательная марионетка на веревочках из телепередачи о французских кукольниках. У него старческое личико. На нем безысходность и страдание.

— Эльмир, уснула? Проспишь Париж-то!

Она ничего не ответила и опять погрузилась в свое.

В Париже их никто не встретил. Похоже, художник, что устроил эту поездку, их надул и смылся. Кругом чужая жизнь, чужая речь. Денег нет. Хоть стреляйся — было б из чего.

На счастье, нашлись добрые люди, тоже художники. Пригласили к себе. Окраина Парижа. Какие-то жуткие трущобы. С трудом добрались. От волнения у Эли разболелась голова, и она вышла на воздух. В сумерках шарахнулась тень тощего, почти плоского кота, ухватившего из мусорника кусок добычи, и исчезла, ковыляя на трех.

Откуда-то тянуло едкой гарью. Выросшая, как из-под земли, негритянка с намотанной тряпкой на голове, блеснула светящимися белками глаз и выплеснула прямо под Элины ноги какую-то жидкость из таза. Взвила станом, совсем по-африкански, и исчезла.

— Вот спасибо… Гранд мерси!

И стало тоскливо, как отбившейся от хозяина собаке в чужом доме.

Захотелось к себе, в Уфу.

На другой день двинули в центр. Шли немыслимо долго, потому что поездка на транспорте стоит денег. По красивым, холеным улицам тащились, как бременские музыканты.

Вдали, как сквозное чудо. Эйфелева башня. А вон и Нотр Дам, загадочный и помпезный.

Парижский воздух… Чистый и светлый. Через него все приобретает четкие линии и яркие, необыкновенные краски — дома, деревья, фигуры людей. Вот откуда такая прозрачность, такой свет в картинах импрессионистов!

Набережная Сены. Скорее бы сесть на скамейку и вытянуть уставшие ноги. Легендарная река. Сколько же она всего видела? Сколько в ее водах отражалось?! И все уже давно засветилось парижским солнцем, как на пленке фотоаппарата. Остались только блики.

Влюбленные пары, ухоженные дети, важные голуби… И кажется, что ты не существуешь в данный момент, а грезишь каким-то диковинным сном.

Скоро Уфа. Острый запах обшивки купе, перестук колес. Все прошедшее уже стало нереальным. Будто и не было Парижа, его улиц, тех трущоб, где пришлось жить.

На вокзале своя особенная жизнь. Эля обратила внимание на нечто, непонятного пола и возраста. Женщина? Больно сжалось сердце. Как может человек, живой и дышащий воздухом, человек с руками, ногами, глазами, в которые льется к нему окружающий мир, вот так с ним, с этим миром сосуществовать? Какая философии применима в этом случае?

«Я сделаю такой этюд. Теперь решила твердо. Он уже задуман давно. Бомжиха и Македонский. Коротко, под ежик, подстригусь. Надо, надо заняться поисками души этой женщины.

Она несчастная, совсем потерянный человек. «Потерянный»? Но кем? Напрашивается падежный вопрос. Обществом? Или тут надо копать глубже? Во всяком случае, тот, кто ее потерял, вряд ли подозревает о своей пропаже, или делает вид, что ничего не произошло. Бомжиха-подкидыш… Никому не нужен подкидыш!

Да, я — характерная актриса. Это однозначно. То, что я поступила на отделение кукольников — чудесно. Здесь шлифуется та грань мастерства, которая, как нельзя лучше, передает мысли и чувства…»