— Хм, как легко! — «Купим другой». А ты, Петь, чего взъерепенился на бабушку? Тоже мне, защитник нашелся!

— А вы знаете, Лилечка, — у соседки на лице тревожно блеснули стеклышки очков, — надо запасать муку. Люди берут мешками.

— Ой, Евгения Петровна, разве на всю жизнь запасешься?

— Хотя бы на ближайшее время! Вы не правы, — один мешок муки много места не займет.

— Может быть, может быть… — и Лилия Федоровна разводит руками.

— Аэропорт закрыт до двух часов по московскому времени, повторяю…

Зал ожиданий ночного аэровокзала, встрепенувшись было на некоторое время, опять погружается в тягостное расслабление. Где-то в его конце за стойкой маячит, убаюкивая, белый кокошник буфетчицы. На креслах, чемоданах, подоконниках спящие пассажиры.

Эльмира летящей походкой, лавируя между неподвижными телами, словно Валькирия среди павших на поле битвы, пересекает зал.

На лбу кожаная повязка, пальто с крыльями от плеча, длинная с развевающимися полами юбка. Те, кто бодрствуют, заметно оживляются, с интересом провожая ее взглядом.

«Как ловко чувствовать свое тело! Кажется, кто-то легко и дерзко подталкивает тебя изнутри вверх.

Я знаю, знаю, что меня переполняет. Счастье! Такое непонятное, беспричинное счастье. Оно, видимо, от того, что я просто живу на этом белом свете! Только вот в голове сумбур из беспорядочных мыслей, и сердце в постоянной тоске по НЕМУ.

Ну, это всегда. Даже, когда я думаю, что мне весело. Тоска, как одинокий выключатель на стене. Вот тут, тут! Неотвязно перед глазами. И некуда деться. Юрка… Он ждет меня. Мой ветер доносит до него мою любовь. Я счастлива, что живу! И люблю, люблю, люблю!»

Цыганка с оттянутым через плечо узлом, где спит ребенок, трогает Элю за рукав:

— Красавица, дай погадаю.

— Я сама цыганка, не видишь, что ли?

— Похожа, но не цыганка. Покажи руку, не откушу, и правду расскажу.

— Не надо мне твоей правды! Отстань, а? Все равно у меня денег нету, — и, сама не зная почему, не может вырвать руку из цыганских, таких цепких пальцев.

Цыганка, взглянув на Элину ладонь, покрытую сетью мельчайших морщинок, вскидывает бровь:

— Ого!

— Чего-ого?

— Да ладонь-то у тебя, сроду такой не видела, как у старухи или обезьянки. — Ну, хватит! Сама знаю, какая у меня ладонь. Да и судьбу свою знаю тоже, — она выдернула руку. Резко отвернувшись, зашагала прочь.

— А все равно болезнь у тебя, и черно все… — крикнула ей вслед цыганка.

— Вот дура-то. Что еще скажешь! — Эля передернула плечами, и вдруг как будто кто-то навалился на них и онемели руки. Замигали глумливо зеленые цифры на табло времени. Закорежилась, расплавляясь, чернота за окнами. И все остановилось…

Буркнул и засвистел микрофон дикторши:

— Объявляется регистрация на рейс Уфа-Ленинград… Зашевелились пассажиры. Эля взяла сумку и направилась к регистрационной стойке.

Мелодия цветов, затерянных вначале…

Я слышу эти ноты, похожие на сны.

Итак, Когда-то в старину с бродягой обвенчалась

Прекрасная любовь, дарящая мечты…

Прекрасная любовь с бродягой обвенчалась,

Связали их дороги, хрустальные мосты…

Ю. Шевчук,

Купленная на Синопке в старом бараке комната кажется обжитой и уютной. В туалете можно даже принять душ из виртуозно смонтированного приспособления.

И соседи хорошие. И еще совсем близко Александро-Невская Лавра…

Эля разложила на столе тетрадки.

«Я теперь ленинградка, а вот учусь в Уфе. Через два дня туда на семинар.»

В карниз окна стукнули раз, другой… Она бежит открывать дверь, топая ногами по коридорным щербатым доскам, чтоб случайно не наткнуться на крысу.

— Юр, ты? Да вас много…

Тряхнув хвостиками волос, отступает назад, кутаясь в свою старенькую шаль. И заваливаются большой компанией веселые поздние гости. А за окнами ночь и далекие искры звезд.

— Ты, что? Что губы надула? Не рада, что ль? — Нет, почему же… Все нормально!

Она круто разворачивается на пятках и идет в комнату.

Старинное здание бывшего Дворянского собрания. На мемориальной мраморной доске у входа золотыми буквами: «Здесь пел Федор Иванович Шаляпин». Теперь в этом здании — Уфимский институт искусств.