— Ничего другого, как только согласиться, мне и не остаётся, — развёл руками Навроцкий. Он почему-то испытывал к Маевскому прежнюю симпатию и всё ещё доверял ему. Проводив его до автомобиля, он по-дружески пожал ему руку. — Держите меня в курсе, Константин Казимирович. И как только сможете указать этих лиц, прошу сообщить мне их имена. Мы с вами встретимся и решим, что делать дальше. Я уверен, что вдвоём мы что-нибудь придумаем.

— Обещаю вам это, князь.

— И будьте осторожны! — крикнул Навроцкий, когда автомобиль уже тронулся.

Не разобрав его слов из-за шума мотора, Маевский обернулся и с какой-то то ли удалью, то ли отчаянностью в жесте махнул ему рукой.

Багаж и провизия были уложены в автомобиль. Лотта сбегала в дом за какой-то забытой вещицей, и они тронулись в путь. Путешествию благоприятствовала безветренная, нежаркая погода. Изредка Навроцкий останавливал автомобиль у моря, они выходили на берег и садились на песчаную дюну пить чай.

Перед вечером воздух нагрелся и словно застыл. Стало душно. Поникли, будто задремали, деревья. Смолкли и куда-то исчезли птицы, попрятались насекомые, спешил в укрытие запоздавший шмель. Всё замерло и затихло, точно в ожидании чего-то страшного и неотвратимого. И лишь мотор «Альфы», ровно и безмятежно урча в своём механическом неведении, верста за верстой приближал пассажиров к конечной цели их путешествия. К ночи, на подъезде к Борго, подул тягучий и липкий, как сгущёнка, ветер. Небо затянулось грузными, неопрятными тучами и наконец пролилось холодным оловянным дождём. Навроцкий выскочил из автомобиля, чтобы поднять верх, но механизм заклинило, верх не поднимался, и оставшийся путь им пришлось проделать под хлёстким, беспощадным ливнем. Удары грома сотрясали небо и землю, и казалось, весь мир вот-вот рассыплется на мелкие куски. Когда они, укрываясь багажом, подбегали к дому, яркая вспышка высветила их сгорбленные фигуры, и почти одновременно где-то поблизости раздался оглушительный треск, будто сказочный великан одним ударом расщепил сотню могучих дубов. Как только они вошли в дом, Лотта крепко прижалась к Навроцкому. Она была так напугана, что не могла говорить. Опасаясь за её здоровье, Навроцкий поспешил растопить камин. Переодевшись в сухое, они устроились у огня на небольшом диванчике и с наслаждением стали наблюдать, как языки пламени с жадностью поглощают волокнистые тела поленьев. В доме было прохладно и сыро, Лотта всё ещё слегка дрожала под пледом, но тепло от камина начинало успокаивать и согревать её. Навроцкому казалось, что вслед за ударами грома губы её шепчут какую-то молитву. Вспомнив о дядиных запасах, он отправился в погреб и вернулся с бутылкой рома и консервами. Вино и закуска сделали своё дело: Лотта перестала дрожать, щёки её порозовели, в глазах появился ровный, спокойный свет. Навроцкий чувствовал, как тепло от пищи и вина, медленно переливаясь из чрева в конечности, наполняет его сладостным умиротворением. Гроза, беспорядочно кружась над домом, над озером, над лесом, уходила неохотно, точно буян, не желающий покинуть трактир. Они сидели молча, прислушиваясь к громовым ударам и сухим, щёлкающим звукам в камине. Время от времени Навроцкий подбрасывал в огонь поленья и расталкивал их кочергой.

— Вот ведь штука… — сказал он задумчиво. — В прошлом году, когда я впервые приехал сюда, была такая же гроза с проливным дождём, и я точно так же промок до нитки. — Он помолчал и прибавил: — Впрочем, не всё было так же, как сейчас. Тогда я приехал совсем один, а сегодня вот, к счастью, с вами. Одному мне было бы теперь не очень радостно…

Он вдруг почувствовал, что голова Лотты упала к нему на плечо. Усталость с дороги и впечатления прошедшего дня, по-видимому, сморили её. Несколько минут он сидел неподвижно, чтобы не тревожить её сон, потом, осторожно высвободившись, подложил ей под голову подушку. В то мгновение, когда лицо его нечаянно приблизилось к её лицу, она открыла глаза. В полусне ей показалось, что Навроцкий хочет её поцеловать. Она улыбнулась так, будто давно ждала этого мгновения, подбородок её и губы потянулись к его губам, и он, немного смущённый этим квипрокво, встретил её приоткрытые уста радостным, нежным поцелуем. В глубине души он знал, что рано или поздно это должно было произойти, и теперь, когда случай помог ему убедиться в том, что его тайное желание не совсем несбыточно, он чувствовал себя так, будто после неизвестной продолжительной болезни, державшей в напряжении его организм, наступило внезапное выздоровление. Он был счастлив.

Одарив его поцелуем, Лотта снова заснула. Он постлал ей в спальне наверху, бережно отнёс её туда и, посидев у огня, пока догорали последние угли, устроил себе на полу место для сна. Ещё долго лежал он с сигаркой, наслаждаясь возможностью вытянуть ноги, теплом, тишиной, сознанием того, что там, наверху, спит она. И впервые его охватило то редкое блаженство, когда человеку хорошо несмотря ни на что: ни на причинённое ему зло, ни на преследующие его неудачи, ни даже на грозящую ему смерть…

Утром Лотта проснулась из-за шума где-то наверху: как будто кто-то бегал и возился на крыше. Она открыла окно и увидела застывшую в оцепенении виновницу своего пробуждения: из-под конька крыши на неё испуганно глядела белка. Лотта замерла, чтобы не спугнуть зверька, но белка вздрогнула, несколько раз щёлкнула диким гортанным звуком и, перебирая цепкими лапками по брёвнам, исчезла за краем стены. Лотта потянулась, набрала в лёгкие изрядную порцию свежего, прохладного воздуха, вспомнила вчерашний поцелуй и улыбнулась про себя: «Что это? Начало новой жизни?» Одевшись и старательно расчесав волосы, она спустилась вниз и встретилась на веранде с Навроцким, который только что вернулся с короткой прогулки. Пожелав ей доброго утра, он был сдержан и немногословен, но во взгляде его она заметила какую-то особую теплоту.

— Совсем забыл — вот… — сказал он, спохватившись, и протянул ей, точно цветок, какой-то серый продолговатый предмет.

— Что это?

— Это чёртов палец. Я нашёл его на берегу.

— Чёртов палец? — удивилась Лотта, поворачивая в руках поблёскивающую на солнце корявую трубочку.

— Да. Помните вчерашнюю грозу и этот страшный удар молнии, которая едва не убила нас? Чёртов палец — её продукт.

— Её продукт?! — ещё более удивилась Лотта. — Но каким же образом?

— О, на этот счёт существует даже легенда.

— Легенда? Расскажите!

— Что ж, извольте…

Они вышли на крыльцо, уселись на деревянных ступеньках на слабом утреннем припёке, и Навроцкий начал рассказывать:

«Известно, что Творец был разгневан на Адама и Еву, в особенности на Еву — жену нашего прародителя, и изгнал их из рая. Долго после этого не хотел он и слышать о людях, но вот прошло время, и решил он повторить опыт: сотворить женщину идеальной красоты, доброты и ума — не чету Еве.

Выбрал он для неё лучшее место в раю, посадил там чудесные растения, дающие самые питательные, небывалого вкуса плоды, устроил удивительные, ласкающие слух нежным журчаньем родники с прозрачной, как эфир, водой. Солнца, тени, лёгкого ветерка, тёплого дождя — всего там было довольно и в меру. И как только становилось жарко, облачко прикрывало солнце, веял приятный ветерок и брызгал мягкий, освежающий дождик. Когда же становилось прохладно, солнце вновь выглядывало из-за облачка, ветерок стихал и дождик прекращался. И все эти усовершенствования должны были услаждать задуманное им доныне невиданное творение.

Когда же всё было готово, довольный своей затеей Творец взялся за работу и трудился не шесть дней, которые ему понадобились, чтобы сотворить мир, а целых сорок дней и сорок ночей, пока наконец тяжкий труд его не увенчался успехом. На сорок первый день явилась миру женщина необычайной, поистине божественной красоты, идеальная и телом, и умом, и душой. Она была так прекрасна, что если бы её увидел смертный, то не в силах был бы отвести взора и, не двинувшись с места, умер бы от голода и жажды. Да и сам Творец так залюбовался ею, что ещё сорок дней и сорок ночей в умилении глядел из-за облачка на изумительный плод трудов своих, раздумывая о том, как же назвать ему столь совершенное существо. И не было ни одного имени, которое показалось бы ему достойным её красоты. Даже самые благозвучные, нежные имена представлялись ему грубыми и уродливыми, когда он примерял их к облику этого несравненного создания. И тогда подумал он о самой отдалённой во вселенной звезде. Звезда эта, Эо, излучала дивный свет и была так далека, так недостижима, что даже он, Творец, осматривая свои владения, не всегда успевал добраться до неё. И назвал он тогда сотворённое им чудо в честь той звезды — Эо. С великой печалью вспомнил он о том, что есть у него и другие дела, и как ни грустно было ему покидать Эо, того требовал долг. И он удалился.