— Любуйтесь, пожалуй, — повела плечами Лотта. — Но прошу вас, не называйте меня красивой. Я этого не люблю. Обещаете?

— Обещаю.

Она открыла глаза.

— У нас здесь поблизости была маленькая дачка. Мы провели на ней почта всё прошлое лето, но осенью мама её продала, — сказала она, сменив тему разговора. — Помните, мы встретили вас по дороге сюда и подвезли до поворота?

— Помню.

Она снова закрыла глаза.

— Здесь так хорошо и покойно…

— Не могу взять в толк… — сказал Навроцкий.

— Что?

— Я ведь мог продать эту дачу, когда мне нужны были деньги, а мне и в голову это не пришло. Я просто забыл о ней.

— Хорошо, что это не пришло вам в голову!

— Да, хорошо… — Он положил вёсла в лодку и растянулся в ней во весь рост.

Так, глядя в небо и слушая звуки леса, они и проблаженствовали в лодке почти до самого обеда, а после устроили маленький пикник на полянке перед домом. Лотта сварила кофе и постлала на траве скатерть. Они пили кофе и смотрели на озеро, на ныряющих за добычей чомг, на волнующийся камыш, на блики, играющие на поверхности воды, а потом долго лежали и молча взирали на небо. И вдруг прямо у них над головами — всего саженях в трёх, не более, — точно два белых ангела, пролетела пара лебедей. Две крупные птицы, вытянув лапы и шеи, расправив мощные крылья, казались огромными фантастическими фигурами. Полёт их сопровождался тяжёлым, размеренным уханьем вспарывающих воздушную толщу крыльев, и звук этот усиливал впечатление необычности, грандиозности происходящего. Изумлённые этим зрелищем Навроцкий и Лотта вскочили и провожали лебедей глазами, пока те не скрылись за лесом.

— Потрясающе! — воскликнул Навроцкий. — Я никогда не видел ничего подобного.

— И я тоже. Я должна это нарисовать!

Они снова легли в траву, но долго не могли успокоиться.

— Такое можно увидеть только раз в жизни, — сказала Лотта.

— Пожалуй, ещё реже.

— Да, пожалуй… Если бы мы сюда не приехали, мы, верно, не увидели бы этого никогда… И если бы не лежали сейчас на этом месте… Помните, как у Бальмонта: «И над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон»?

Она закрыла глаза.

— Твоё письмо действительно спасло мне жизнь, — вдруг сказал Навроцкий, не замечая, что перешёл на «ты».

— Как же это случилось? — спросила она мягко.

И он рассказал ей о том, как в роковой, решающий момент заметил её письмо у себя на письменном столе. Она выслушала его внимательно, не перебивая, продолжая лежать с закрытыми глазами, лишь уголки её губ чему-то улыбались.

— Знаешь, — сказала она немного погодя, — один из моих предков сражался в Испании, в армии Наполеона, и привёз оттуда жену-испанку. До моей матери все женщины в нашем роду были черноволосыми.

— Стало быть, ты чуточку испанка?

Навроцкий смотрел на её волосы, вобравшие в себя солнечный свет, словно тончайшие, прозрачные струйки родниковой воды, худые плечи с по-девичьи трогательно выдающимися ключицами, юное светлое лицо, весело подрумяненное на щеках загаром, небольшие груди, молодо и пружинисто, точно цветы подсолнуха, обратившиеся к солнцу, узенькую талию, плавно переходящую в созданные для любви полусферы бёдер, и тихое, благоговейное восхищение этой нетронутой красотой, прельстительной, влекущей, внезапно сменилось в нём томительным, нестерпимо острым чувством мужского восторга. Он медленно приблизился к ней и осторожно поцеловал в губы, на которых ещё оставались запах кофе и сладость пирожного. Она лишь на мгновение приподняла веки, обрамлённые вздрагивающими тёмными ресницами, и, зажмурив глаза, робко и неумело обняла его. Ещё через минуту, уступая его порыву, она чуть приоткрыла влажную, ароматную мякоть горячих от солнца губ, и неясное, не знакомое ей чувство, пугающее и сладостное, пронизывающее до боли и восторга, охватило её затрепетавшее существо. И когда поцелуи его начали обжигать кожу, когда она почувствовала, что уже не властна над своими губами, лицом, телом, когда нечто парализующее волю, страшное, роковое подхватило её, как ураган, и понесло в какую-то таящую опасность terra incognita, — в висках у неё вдруг отчётливо и властно зазвенело, словно чья-то стерегущая рука ударила в колокол: «Не сейчас! Не сейчас! Не сейчас!» Но поднявшийся в ней вихрь стеснил дыхание, лишил её, точно инквизитор, языка и речи, вырвал с корнями голосовые связки. Ей казалось, что ещё мгновение — и этот вихрь высушит в ней остатки сознания. Лишь из какой-то неведомой глубины разум робко, но настойчиво твердил ей, что уж коли сплетена она из живой ткани, коли проснулась в ней дремавшая ранее чувственность, надобно обуздать её, научиться управлять ею. Иначе как жить? Как быть человеком? И когда в результате этой внутренней борьбы губы её слабо прошептали: «Нет, не сейчас…», когда она всё ещё не знала, что случится с ней через минуту, за домом, со стороны крыльца, послышались шаги и стук в дверь.

— Вижу, стоит автомобиль у тропки… — говорил Пётр Алексеевич подошедшему к крыльцу Навроцкому. — Ну, думаю, никак князь пожаловал. А я так… на пару часиков заехал… проверить, всё ли здесь чин чином.

Навроцкий предложил полковнику немного поудить, на что тот охотно согласился. Захватив удочки, они отправились на берег. Уже через четверть часа в ведре у них плескалось несколько крупных краснопёрок, из которых Лотта тут же приготовила уху. Навроцкий принёс из погреба вина — и обед был готов.

— Выхожу в отставку, — говорил Пётр Алексеевич за столом. — Останусь жить здесь, в Финляндии… Привык, знаете ли… Да и ехать некуда, семьи у меня нет. Жена давно умерла, а сын в японскую войну погиб, царство им небесное. — Он перекрестился.

— А в Петербурге у вас есть кто-нибудь? — спросил Навроцкий.

— Родственников нет, а есть старый приятель Платон Фомич Милосердое. Мы с ним ещё в Малороссии вместе послужили. Исправляет он в Питере должность судебного следователя и, надо сказать, очень благополучно… уважаемый человек…

— И часто вы бываете в Петербурге?

— Нет, не часто. Не люблю я этой столичной суеты, привык к гарнизонной жизни, к Финляндии, к тишине…

Пётр Алексеевич время от времени с заметным любопытством поглядывал на Лотту и, когда она вышла за чем-то в кухню, сказал:

— А красивая у вас панночка. И кем же она вам приходится?

— Невестой, — не сразу найдясь что ответить, выпалил Навроцкий. — Ну, во всяком случае собираюсь сделать ей предложение, — поправился он.

— Добре, добре, — закивал головой полковник. — Дело это хорошее, да и девушка, видно, славная. А вам, князь, уже пора жениться-то. Пора…