— И жизни тоже?

— Пожалуй…

Он вытащил из кармана брюк белый продолговатый конверт.

— Тогда угадай: что это?

— Не знаю…

Она потянулась, чтобы открыть конверт, но он остановил её.

— Если угадаешь, получишь приз.

— Приз? Какой же?

— Помнишь, когда мы были на фотографической выставке, ты сказала, что хотела бы научиться фотографировать? Так вот, я подарю тебе карманный «Кодак».

— Ой, я давно мечтаю о фотографическом аппарате! Это так чудесно! Ты так добр!

Она поцеловала его в щёку, но вдруг нахмурилась.

— Но как же я угадаю?

— У тебя есть три попытки.

— Хорошо. Это… Нет, это… Гм… Нет, я решительно не знаю! — Она вопросительно посмотрела на Навроцкого.

— Что же ты молчишь? Скажи! Что это?

— Ну хорошо. Это билеты в концерт.

— В концерт?

— Да. Мы идём в концерт. Средства от него назначены для дома призрения.

— А что же будет исполняться?

— Произведения Дебюсси. Кстати, сам он, если верить газетам, приедет в Петербург в конце этого года.

— Дебюсси будет выступать в Петербурге?! Это же замечательно! Кроме тех вещей, что играл ты, я слышала ещё несколько его пьес, и все они мне безумно понравились. Это ново, ни на что не похоже! И боже мой, как чудесно, что ты купил эти билеты! Когда же мы идём?

— Завтра. Я рад, что тебе нравится Дебюсси, и счастлив, что угодил.

— Ты сегодня великолепен!

— Нет, это ты сегодня великолепна. Это же ты стреляешь без промаха.

— Ты завидуешь мне? — улыбнулась Лотта, целуя Навроцкого в губы, и тут же спохватилась: — А как же «Кодак»?

— Увы! — пожал он плечами. — Ты не выполнила поставленного условия…

Вечером следующего дня они приехали в театр и заняли кресла в первых рядах партера. Любуясь великолепием зрительной залы, Лотта случайно скользнула взором по ложам бенуара и в одной из них заметила молодую даму, которая смотрела на неё в бинокль. Не придав этому значения, Лотта тотчас отвернулась. Вскоре дирижёр взмахнул палочкой, раздались начальные звуки «Prelude a l’apres-midi d’un faune» [20] , и она вся отдалась волшебному очарованию музыки. Но, когда смолка последняя нота прелюдии, она вспомнила о даме с биноклем и взглянула мельком в сторону ложи, в которой та сидела. И снова увидела она устремлённые на неё стёкла бинокля. Этот странный интерес незнакомки к её персоне немало удивил Лотту. Она успела заметить, что это была элегантно одетая темноволосая девушка, но бинокль, который та держала в изящных, украшенных кольцами руках, не позволял рассмотреть её лица. Лотта отвернулась и не скоро смогла избавиться от неприятного сознания, что за ней кто-то наблюдает. Когда же, незадолго до окончания концерта, она снова бросила взгляд в направлении ложи, та оказалась пустой. Она с облегчением вздохнула и более уже не смотрела в сторону бенуара. Наконец оркестр смолк. В зашумевшей зале послышались недовольные реплики, сначала робкие, потом громче. Молодой человек, сидевший с ними в одном ряду, засвистел.

— По моему рассуждению, это не музыка, а самый натуральный декаданс! — прошипел мужской голос у них за спиной.

— Ты прав, Дорик, — вторил ему голос женщины, — в этой музыке нет ничего основательного, она вся рассыпается на кусочки…

— Какой вздор! — не удержавшись, возразил Навроцкий, наклоняясь к уху Лотты, и, захлопав в ладоши, крикнул: — Браво!

Несколько голосов его поддержали, раздались редкие аплодисменты, но большей части публики исполненные произведения не пришлись по вкусу — она улюлюкала и смеялась. Лотта же, как и Навроцкий, была в восторге от этой утончённой, завораживающей музыки.

— Нужно непременно достать ноты с сочинениями Дебюсси, — сказала она, когда они сели в автомобиль. — Я обязательно хочу что-нибудь разучить…

Через несколько дней Навроцкий съездил в Петербург и вернулся с тетрадью прелюдий для фортепьяно. Лотта тотчас села за пианино и принялась разучивать особенно понравившиеся ей вещи. Уже на другой день перед вечером она приятно удивила Навроцкого, проникновенно, очень мягким туше исполнив «Les sons et les parfums tournent dans l’air du soir» [21] и «La fille aux cheveux de lin» [22] .

Маевский то появлялся в своей квартире на Каменноостровском проспекте, то вдруг снова куда-то исчезал, не утруждая себя ни послать телеграмму, ни оставить записку Навроцкому. Предприняв несколько безуспешных попыток застать поручика дома, чтобы наконец объясниться, Навроцкий решил наведываться в Петербург как можно чаще. Кроме вынужденной охоты за Маевским ему необходимо было привести в порядок свои биржевые дела. При удобном случае он решил и вовсе избавиться от бумаг следить за колебаниями курсов и извлекать прибыль из спекуляций казалось ему теперь занятием тягостным и пустым. Он вспоминал рассказ матери о том, как в 1869 году дед его, отец Николая Евграфовича, в результате биржевого краха потерял почти всё своё состояние. Немало горя пришлось пережить тогда семье Навроцких. Да и собственная неудачная попытка вложить капитал в железнодорожную ветку заставила его пересмотреть отношение не только к игре на бирже, но и к риску в делах вообще После исчезновения Шнайдера ему пришлось самому входить в мелкие подробности этих дел, и мало-помалу он начал понимать, что это не его стихия. Ему хотелось выйти из игры без новых потерь, но сделать это оказалось не так-то просто, необходимо было терпение. Он начал думать об имениях матери не только как о чём-то более надёжном, но и как о приложении сил, в большей мере созвучном его естеству. Рано или поздно придётся этими имениями заняться и, чтобы толково распорядиться огромным хозяйством, необходимо будет оставить другие дела. То ли был это замогильный клич предков-помещиков, то ли городская жизнь с её сутолокой и шумом вдруг опостылела ему, но он всё чаще стал задумываться о том, чтобы навсегда поселиться в деревне и, наладив по-своему хозяйство, с головой уйти в мир любимых книг, отдать тихие вечера философии, литературе, искусству. Возможно, такому умонастроению способствовало время, проведённое на даче в Борго, где скромное очарование природы умиротворило его душу, где он вдруг обнаружил, что уединение отнюдь не навевает на него скуку, а, напротив, учит слушать и понимать себя, помогает освободиться от ложных ценностей, цепко удерживающих жителя города. Ему хотелось, как в детстве и юности, бродить по лугам и лесам, дышать пряным полевым воздухом, видеть перед собой широкий горизонт, не скрытый от взора непроницаемой надменностью домов-громадин. И это желание побуждало мысль его трудиться над тем, как всё это устроить, как наладить жизнь так, чтобы она не превращалась в клубок противоречий, не терзала вечным душевным разладом. Эта подготовительная работа, призванная установить новые вехи на его жизненном пути, шла в нём непрерывно, делала его несколько рассеянным и невнимательным к происходящему вокруг. Занятый размышлениями над важными для него вопросами, он порой не придавал значения тем или иным мелочам, которые, несмотря на кажущуюся их ничтожность, таили в себе скрытую опасность и способны были незаметно, исподволь влиять на его судьбу.

На Морскую к Навроцкому начал часто захаживать Кормилин, широкая натура которого после дружеской беседы, коньяка и сигары требовала некой кульминации. Суть этой кульминации обыкновенно заключалась в том, что Навроцкий, вместо того чтобы вернуться в Осиную рощу, отправлялся провожать старого приятеля домой, но каким-то трудно объяснимым образом каждый раз оказывался вместе с ним в одном из петербургских ресторанов. Душа Кормилина, казалось бы, знавшего ответы на все вопросы, на поверку оказалась нежной и чувствительной и подчас балансировала на опасном краю, рискуя потерять равновесие. Это противоречие сначала озадачивало Навроцкого, но постепенно он так к нему привык, что научился отличать в риторике товарища злаки от плевел. Он догадывался, что за циничными поучениями Кормилина скрывается какая-то жизненная неудача, но природа этой неудачи оставалась ему неизвестной: в тайны души своей Дмитрий Никитич никого не посвящал. Поскольку же самые большие огорчения мужчине часто доставляет женщина, Навроцкий предположил, что именно в женщине и следует искать причину душевных борений и цинизма, так легко сменяющих друг друга в его приятеле. Каждый раз, когда за бокалом вина Кормилин устремлял на него мутноватый, исполненный тоски взгляд, Навроцкому казалось, что ещё минута — и он услышит сентиментально-слезливую исповедь. Но в глазах Дмитрия Никитича вдруг промелькивало какое-то сомнение, взор его прояснялся, загорался лихой искоркой, и, подозвав официанта, он со словами: «Что-нибудь щемящее, батенька!» бросал на поднос купюру, которую человек тотчас услужливо относил в оркестр.