— До неё. Мы с ним до границы с Мали вместе добирались. В тысяча девятьсот втором война к нам только кралась, нас отправляли на помощь союзникам.

Тысяча девятьсот второго для неё не существовало – и двух лет за ним. По ощущениям она проспала их – сотни вычеркнутых из памяти дней. В том бесконечном непрерывном сне навсегда пропали и война, и офицер, делавший на неё ставку при отборе в стражи. И она тоже испарилась в нём – прежняя личность Лис. Так ей, во всяком случае, казалось.

— А снимали вас где?

— В Тармани. После окружения.

В углу фиолетовым стержнем вывели аккуратное «зима 1904». До капитуляции Альдии оставалось полгода. До революции – три месяца. Девушка провела по изображению. От тепла по линии движения проявились цвета – и сразу сменились обратно на чёрно-белую гамму.

Он сидел в окопе – полуузнаваемый человек с худым, заросшим щетиной лицом. На его коленях покоился котелок. В руках он держал то ли ложку, то ли черпак – Лис не могла разобрать из-за скрюченной позы. С противоположной стороны на стену из грязи опирался лейтенант, на вид мальчишка; там же обедали солдаты – плечом к плечу. Кто-то из них поднимал на фотографа блёклые, ввалившиеся от истощения и недостатка пищи глаза. Другие махали как в приветствии. Третьи не отрывались от содержимого тарелок: их не трогали щелчки камеры, для них мир сжался, обратился сплошным огнём, и ничто житейское не представляло важности. Какая фотокарточка для газеты – они торчат в братской могиле по колено в воде! Кругом разносится какофония взрывов, ревут орудия, стрекочет, словно насекомое, автоматная очередь. Не до кривляний, не до смеха. Кто знает: вдруг ложка холодного жидкого супа – последнее, что они отведают перед смертью? Зачем же отвлекаться от неё на журналиста? Такие думы, по всей видимости, преследовали обессиленных солдат, волей вождей застрявших на ничьей войне.

Лейтенант, в свою очередь, улыбался. Робко, с детской простотой. К нему присоединялись. Он не был одинок в своей смущенной радости.

Заметив её интерес к мальчику, Катлер проговорил:

— Лейтенант Кей Родспел. В тот день ему исполнилось двадцать два. В честь праздника наши разведчики обменяли полторы коробки табака на тридцать банок тушёнки и бутылку спэта. Пировали как перед похоронами.

— Вы обменивались вещами с врагами? – изумилась Лис. – Вас начальство на столбе не распяло?

Какой-нибудь диванный вояка назвал бы их поступок предательством. Противника надлежало убивать без раздумий – ни о какой взаимной выгоде переговоров вестись не должно. Как бы отреагировали генералы, услыхав, что бойцы в передышках между пальбой выторговывают еду за сигареты? Велели б расстрелять причастных на месте за измену родине, начав с командного состава, – вот как. Для них мир делился на две половины: на правых и неправых – и промежуточные варианты – обстоятельства – не имели смысла. Для солдат на фронте он окрашивался в серый – по цвету грязи на сапогах и форме. Кто из них «правее»: альдийский паренёк, загнанный в армию пропагандой партии Йетера, или сорнийский, определённый туда беспощадной волной мобилизации? В развернувшейся наяву преисподней за гордость как-то не цеплялись. Появлялся шанс обменять спички на свежие портянки – меняли. И глубоко наплевать, чья маркировка значилась на упаковке. Перед ликом смерти все едины – что офицеры, что рядовые. Им не хватало пищи, тепла, белья, отдыха – банальных повседневных мелочей. Они застряли в пекле вместе. Потому контакты с противником не поощрялись, но и прямого запрета не поступало. Не от боевых командиров. Генералы же сидели где-то там – за огненной линией, в тылу.

Лис нахмурилась. Эти размышления ей не принадлежали. Она безотчётно повторяла строки, осевшие где-то в мозге. Аналогичный эффект возникал при многократном перечитывании письма: чужие соображения, обличённые в текст, отдавались эхом в сознании.

— Кто бы им пожаловался? – пожал плечами Катлер. – Доносчики от нас к концу лета разбежались – как жареным запахло. Не так-то просто прорвать окружение, мисс Тэйт. Мы упрямством портили нервы и репутацию йетерских военачальников, а наши… генералы тем временем нас заочно хоронили. Мы для них умерли с момента прорыва границы.

— Хотите сказать, вас бросили?

— Уже сказал.

Сердце сжималось. Правда, неудобная для свергнутой власти, всплывала наружу. Родину предавали не солдаты, водившиеся с неприятелем ради выживания. Её доверие обманывали штабные полководцы, отрёкшиеся от тысяч соотечественников после начала наступления.

— Чудо, что вы выбрались.

— Чудо? – Он мягко, чуть слышно, перебирал пальцами по столу. Увечья не лишили его движения изящества. В нём безошибочно угадывался бывший музыкант. – Оно здесь ни при чём. Нас спасли непредвиденная ситуация, рискованный ход и маршал Бастьян Дюбра. Он привёл подкрепление.

Колёса стучали по рельсам. Поезд отошёл от станции. Катлер безучастно созерцал пейзажи за окном. Лис наблюдала за ним.

— Вы ему минимум ящик коллекционного вина задолжали.

— Я чуть оклемался, он мне то же самое выдал. Взял клятву, что после всего я приеду в Сутен и разопью с ним.

Уголки его губ опустились. Лис снова – в который раз! – кольнула тоска.

— Он погиб, да?

Он надавил на переносицу. Из-под толстых слоёв самоконтроля пробивалась усталость. Он не сомкнул глаз ночью, не отдохнул утром. Изнурённый организм требовал сна. Речи канцлера замедлялись, паузы между предложениями увеличивались, и мерное покачивание вагона под неторопливую беседу преломляло его сопротивление.

— Да. Две недели не дотянул до входа союзных армий в Бурхамист{?}[Столица Альдии.].

— Вино вы хоть купили?

— Купил. Ему долго пролежать пришлось: государственные дела не отпускали. Собирался зимой поехать, но вы с Эйвилин мне знатно планы перекроили.

— Вы – виновник своих бед, интерин, – подобралась Лис. – Не перекладывайте на меня ответственность!

— Не спорю, – пробормотал он, вяло моргнув.

— Так отвезли в итоге или нет?

— С чего бы вы заинтересовались?