Впереди, на западе, скрытое громадным пушистым облаком солнце рассылало сквозь прорехи в нем золотистые закатные лучи. Лепота, как сказал скоморох.

– Делу время, потехе – час, судари, – веско оборонил подошедший Бронец.

Глядел он волком, хмуро, но не зло. Должно быть, не так плохо все с Багулкой разрешилось.

– Отправляемся, – согласился Одолен, поднимаясь из молитвенной позы.

За спину ему шагнула Багулка, пощекотав ухо раздвоенным языком.

– Не боишься мести своей «бледнорожей» за то, что стольким людям тайну целебных вод раскроешь, а, «преданный» волхв?

– Богиня знает разницу меж разбазариванием тайн из прихоти и из надобности, – осадил ее Одолен, упредительно глянув исподлобья. – К тому же ты так или иначе узнала бы о том, где лежит враг всех ужалок Костей Бессмертный. Коли не от меня, так «сорока на хвосте» принесла бы. Ежели тебе, гадюке подколодной, о том известно будет, так пусть и наши волкодавы о том пронюхают. Для равности.

Багулка шипяще рассмеялась и погладила свернувшегося у нее на шее аспида. С момента, как Одолен дал ей клятву вернуть шкуру Царевны-лягушки (способной, оказывается, в ворожея обращать!), она пребывала в необычайно благостном расположении духа.

В скале зияла узкая, ломаная расщелина, уводящая вниз, под гору. Туда Одолен и направился. Остальные нестройно потянулись следом. Замыкал шествие Коленца, то и дело оглядываясь на выход. Да что он беспокойный такой?

Беспокоился Ганька неспроста. Всю младую неделю, за которую они с Гармалой пересекли княжества с запада на восток, прыгая по козьим тропам, аки заправские горные козлы, во снах ей являлся Вёх. И нудел (хлеще Гармалы с его поучениями!), что снять порчу, попросту разбив науз, у волкодавов не выйдет. Силушки не хватит превозмочь волю ворожея, захлебнувшегося обидой.

Ганька отчаянно пытался ему не верить. Ну где это видано, чтоб охотники на чудищ с ворожбой не сдюжили?! Но на душе скребли кошки. А ну как и впрямь не сдюжат? Тогда ведь (уму непостижимо!) судьба Подлунного мира на плечи безликого скомороха ляжет!

И как ему выбрать, что в сердце впустить: ворожбу али нож?

Ганька хлюпнул носом и одернул рукава рубахи, скрывая серебристые брачные наузы на запястьях. Ну да ладно, как говорится, лиха беда начало. То бишь, это только начать трудно, а дальше уж как по маслу пойдет. Дай-то бог.

Они спускались все глубже. Стук дюжины ступней эхом отлетал от узких сводов каменной кишки, разбивался, множился и чудился грохотом камнепада. А потом нежданно оборвался, растворившись в скрадывающем все звуки мхе, устилающем необъятный купол открывшейся им пещеры.

Мох тускло светился лунным серебром. Видать, краску свою особую для месяцев-наузов, коими лица свои размалевывают, волхвы именно из него готовят.

В расщелинах выл ветер, но, залетая в пещеру, путался во мхе и глох, становясь безгласным, шелестящим. Как дыхание. Теперь ясно, отчего пещера так называется.

Здесь было стыло и влажно. Сизые своды слезоточили тихо журчащими ручейками пресной воды. Надо думать, над ними рукав подгорной реки протекает.

Ручьи стекались в углубление в центре пещеры, эдакую нерукотворную купель. Ее стенки под водой тоже слегка подсвечивались зелено-голубым мертвенным сиянием. А в центре купели лежал человек.

– Целебные воды, коими волхвы хвастают – наследие порицаемой ворожбы, – Червика поджала губы и недобро покосилась на Одолена. – Не по справедливости, однако.

«Наследие порицаемой ворожбы» в купели был нескладно длинным и худым. Настолько, что даже Гармала супротив него гляделся ладным богатырем. Еще был лысым и сморщенным, аки барханские мумии. И некогда золотым.

Во времена Полозецкого царства принято было украшать тела золотыми наузами, размалевываясь хлеще скоморохов. Ныне этот обычай только у ужалок сохранился в виде брачного узора. Но человек в купели золотом был не разрисован. А вышит.

Все его тело и голову покрывали золотые нити, складывающиеся в вязь ворожейских наузов. И Ганька даже знал, чем именно это великолепие вышивалось. Той иглой, которую Бронец из Жальников принес, которой Червика порчу в куске бархата и кожи запирала.

Это было бы даже красиво, кабы не мертвенный свет, отражающийся в золоте. Смешиваясь, они рождали такой трупный оттенок, что при одном лишь взгляде делалось дурно.

В «Преданьях старины глубокой» не говорилось о породе Костея Бессмертного. Те знания затерялись в веках. А Ганьке, глядя на его мощи, сдавалось, что великий ворожей мог обращаться и не в зверя вовсе. Уж больно он своими выпирающими лопатками, скрюченными пальцами и горбатым, острым носом птицу напоминал. Не то коршуна, не то ворона.