Бронец потрогал намордник, убеждаясь, что именно благодаря ему не смог противиться приказу девки, и обернулся к Червике. Голубые глаза потемнели, хищно полыхнув, как у зверя во время гона. Грубое лицо прорезал восторженный оскал.

– Ух и умеешь же ты хвосты выкручивать, моя барышня-богатырша!

Княжна отбросила толстенные черные косы за спину, фыркнула и вздернула нос, мол, ей не привыкать держать всех в ежовых рукавицах. Но Ганька заметила, что щеки у нее полыхнули, аки маков цвет. Надо же, эта высокомерная гордячка смущаться приучена! А с каких это пор, к слову, Бронец ее «своею» кличет?

Горец, пожирая княжну глазами, повел плечами, словно в куяке ему стало тесно, и протянул руку поднявшемуся с колен Одолену.

– Подай-ка сюда живую водицу, сударь волхв!

Гармала безошибочно перехватил Одолена за кисть, укоряюще вперив слепые бельма в Бронца.

– Волкодавы собой не жертвуют, собрат!

Эдакое волнение в обычно скупом на чувства голосе Гармалы было редкостью. Ганька его слыхала лишь дважды: когда ее выворотень подрал, да когда ее в цирк Укротителя затащили. Должно быть, все волкодавы друг другу побратимы взаправду, а не только на словах.

– Избавь меня от своих занудств, Могильник, душевно прошу, – помрачнев, отрубил Бронец, а Ганька невольно захихикала. Не одной ей поучения и наставления Гармалы нудными кажутся! – Проверить надобно, снята ли порча, да как можно скорее. А иных бешеных, окромя меня, у нас не имеется.

– Ополоумел? – заполошно рявкнула вдруг Червика, словно только что догадалась, что происходит. – А ну как одичаешь? Я тебе запре…

Намордник Багулка успела сдернуть с него прежде, чем Червика договорила. Так вот, о чем волхвица с волкодавом условились перед входом в пещеру. Ведь тот, на ком надет намордник, сам его снять не может. А Бронец, видать, заранее готовился на себе проверить на совесть ли снята порча. Он смазанным движением, быстрее, чем любой оборотень в полнолуние, выхватил у Одолена пузырек живой воды.

– Ты это брось, княжна, – он сложил на груди руки и сурово нахмурился, но уголки его губ с золотым кольцом то и дело дергались, словно он изо всех сил умильную улыбку сдерживал. Словно он попросту дразнился. – Поигралась рысь твоя в охоту на смеска-выродка, и полно. Сама разумеешь, негоже княжне с волкодавом заурядным якшаться.

Как не принято у горцев нагих тел стыдиться, так и чувства они запросто обнажали. Не было Бронцу дела до всех остальных в пещере Последнего вздоха, что со смущением и любопытством каждое его слово ловили. Существовали для него сейчас только он и Червика, что прожигала его растерянным, обиженным, злобным взглядом отвергнутой девки.

– Да и… на что я тебе, – он невесело усмехнулся. – Эдакий «пустоцветный»?

– Да на всю жизнь! – в сердцах топнула ногой Червика, тотчас покраснев.

Бронец хохотнул, то ли удивленно, то ли восхищенно. И бесстрашно опрокинул в себя живую воду.

Третий весенний месяц,

перекройная неделя

Огнегорное княжество,

пещера Последнего вздоха

В пещеру влетела сорока.

Ужалка с дикарски вплетенными в русые волосы птичьими перьями и черепами (Одолена с Червой явно роднит срамная тяга к варварам) забеспокоилась. Стрельнула раздвоенным языком и прошипела что-то о стягивающихся в горную долину по козьим тропам полках бешеных.

Братец мигом ощерился клыками и когтями снежного барса, злобно зыркнув сизыми глазами с вытянувшимся зрачком, и рыкнул, что ворожей не мог узнать о снятии порчи так скоро. Коли только среди присутствующих нет предателя.

Скоморох вдруг бухнулся на колени, забил челом об пол и слезно заголосил «не вели казнить, вели слово молвить!». Его за шкирку схватил слепой волкодав, тоскливо бормочущий об отсутствующем у скомороха инстинкте самосохранения. Встряхнул его, как кутенка, и грозно напомнил, что волкодавы собой не жертвуют.

Скоморох утер рукавом сопливый нос и скабрезно напомнил, что до волкодава ему, а точнее ей, Истинной паре Цикуты-Вёха, аки пешком до Луны. Но жертвовать она собой все одно не намеревается, чай, не дура.

А раскрылась она единственно для того, чтоб, сражаясь с ворожеем, все присутствующие могучие богатыри с чудодейными способностями не прибили ненароком ее Истинного. Ведь она с ним брачными наузами связана, а издыхать лишь по вине Истинности – «проклятого дара» Луноликой богини – Ганька считала несправедливым.

По сердцу пришлось Черве это сравнение. За справедливость она тоже готова была побороться. Даром что слушала все это Черва вполуха. Она во все глаза со жгучей обидой и безмерным облегчением глядела на целого и невредимого Бронца, отряхивающегося, как медведь после спячки.

Глядела на тонкие косы цвета спекшейся крови, собранные в сложные узлы. На золотые кольца в брови, носу, ушах и губе. На грубые, словно топором рубленные черты лица. Поймала обжигающий взгляд голубых глаз.

И вдруг осознала, что отныне никогда никому, и уже тем более никаким умозрительным правилам приличия (в надобности коих за время путешествия с варваром она и вовсе усомнилась) она не позволит решать за себя. Даже этому беовульфу, самому могучему альфе, коего она когда-либо встречала.