Внутри было шумно и многолюдно. Здесь были мастерские, где мужиков на выбор обучали основам токарного, скорняжного, портного, сапожного или шорного дел. Девок учили стряпне, шитью и плетению наузов.

Все, как один, жильцы богадельни, щеголяли невнятного цвета темными волосами и невнятными же чертами волче-лисьих лиц. Варрахи. Быть может, некоторые со спящей ворожбой внутри. Войско безликих, собранное Цикутой со всех княжеств. Гармала измыслил весьма изящный способ пригляда за ними, основав приют.

Сам слепой волкодав опирался на посох в сенях посреди этого балагана. Дернул ухом, услыхав подошедшую Ганьку, и качнул головой в сторону неприметной двери, что вела в его покои. Шмыгнув туда, она откинула с пола простой коричневый ковер, в коем лишь самые внимательные могли приметить наузную вышивку (Червика с Багулкой неделю морочились, от души шипя на косорукость друг дружки).

Юркнув в подпол, поплутала по потайным ходам и вышла в заброшенных казематах Опричнины. Надежней всего прятать секреты на виду у всех, как гласит народная мудрость.

Казематы были сложены из бревен, но располагались под землей, а потому здесь всегда было влажно и стыло. Ганька встала напротив самой дальней от лестницы наверх, но самой близкой к потайному ходу, клети. На ее решетках были повязаны наузы на отвод глаз, тоже Багулкиной выделки.

Ганька и сама не горела особым желанием видеть то, что они скрывали. Но божественная сила в брачных наузах на ее запястьях была сильней волшбы «служанки-невесты» Горына-Триглава. Ничто в этом мире не разорвет связь Истинной пары. Пока смерть не разлучит, ага.

В клети Цикуты было даже уютно, в отличие от прочих темниц. Лавка была укрыта мехами. Имелась крохотная, но пышущая жаром печь. Стол со стопкой бумаги и графитовым стержнем (ожидающие чистосердечного признания). Пара веников лечебных трав, самых простых, из которых не сварганит ничего опасного даже самый великий знахарь. В наличии было даже судно под крышкой.

Даром что темно, как в гробу. Но слепцу свет ни на что и не сдался.

Ганька выудила из мешка за спиной огниво, чиркнула кресалом и зажгла факел в стене.

Цикута сидел на дощатом полу, спиной к прутьям решетки, по-бархански скрестив ноги. На полу перед ним стояло деревянное троебожие в пядь высотой. У идола Луноликой была выломана голова. Услышав кресало, он с ласковой улыбкой полуобернулся через плечо.

Сердце у Ганьки екнуло от жалости и трогательной нежности при виде прекраснейшего в мире лица. А разум застило отвращение. Жуть как больно было от эдакого раздрая. Больней, чем от когтей выворотня, брюхо ей распоровших.

«Ну здравствуй, родная», – его желтые глаза лучились, аки Солнце.

Чудилось это Ганьке. Дурман это был, волшбой Истинности наведенный. Морок. Как и тот, в пещере Последнего вздоха, когда Вёх в ее голове воплотился. Как и сны все их на двоих поделенные.

А взаправду глядел на нее сейчас Цикута багровыми, прижженными провалами вытекших глазниц. Виски и переносицу пересекал вспухший рубец от нагайки. Во рту, приоткрытом улыбкой, движимый привычкой, мотался обрубок языка.

– И тебе не хворать, княже, – несмазанной дверной петлей просипела Ганька.

«Попрощаться зашла?» – невесть как догадался Цикута, поднимаясь. Быть может, попросту знал ее, как облупленную. К решетке подошел уже Вёх.

– Ухожу с бродячим цирком в Вольск на лето, – зачем-то призналась Ганька. Вечно из нее искренность прет рядом с Истинным. А она-то мнила себя хорошей лицедейкой!

«От нас подальше, от силы ворожейской, да от судьбы своей прочь? – Вёх осторожно, словно не желая спугнуть, взял ее руки в свои и поднес к губам через решетку. – Не лги себе, княжна. От себя, от варраха-ворожея непробужденного внутри, не спрячешься».

– Я не княжна, – всхлипнула Ганька, прижимаясь к решетке теснее, одурманенная невесомыми поцелуями ладоней.

«Княжна, – невозмутимо возразил Вёх, скользя губами по ее лбу, виску, щеке… – Не по рождению, но по праву. Ты теперь жена мне, Ганя. И, клянусь, ты еще будешь восседать одесную, по правую руку от меня на княжеском престоле».

Дико это было слышать от пленника. Дико и… жутко. А ну как пророчит?

«Я все для нас сделаю, родная, – у его губ был вкус гари, у ее – слез. – Для нашей стаи. Для наших наследников…»