А потом он подхватил с пола фрак, что-то вынул из кармана и вернулся назад. Мне под бок упал пожелтевший от времени, свернутый вдвое конверт.

— Смотри, — сказал Вильгельм, — если у тебя такая короткая память.

Больше на его лице не было ни нежности, ни мечты. Лишь холод и отстраненность.

Я даже растерялась. Кто бы смог объяснить, что вдруг случилось?

— Смотри! — повторил он. — Или совесть мучает?

Мои пальцы подняли конверт, развернули его, разгладили. На постаревшей от времени бумаге было написано:

«Графу Вильгельму Ратье от Селии Дерли»

— Что это?

Почерк был мой. Но я такого точно не писала. Вильгельм поморщился.

— Птаха, тебе не надоели еще эти игры? Тебя все равно здесь не видит никто, кроме меня. Хоть сейчас постарайся быть честной. Там внутри все написано. Ты мне еще десять лет назад все прекрасно объяснила. Читай! Освежи память.

Он вновь отошел к камину и принялся одеваться, ничуть не стесняясь наготы. А я достала из конверта письмо. В глазах стояли слезы обиды. Пальцы слегка дрожали, и я никак не могла сложить буквы в слова.

— Вспомнила? — бросил он не оборачиваясь.

— Как можно вспомнить то, что видишь впервые! Вильгельм, я не писала тебе это письмо!

— Хватит лгать! И делать из меня дурака не надо. Зачем я вообще сюда пришел? Поддался на твои уловки. Идиот…

Он резко обернулся, уже полностью одетый. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

— Впрочем, я не буду это обсуждать с тобой! Какой смысл? Ты все равно не признаешься!

Он сунул руку в карман, достал оттуда медальон на длинной цепочке и бросил на простыню.

— Его тоже можешь оставить себе. Мне он больше не нужен. Хватит…

И вышел.

Я резко села, скрестив по-турецки ноги и совершенно забыв, что на мне ничего нет, а дверь не заперта. Слезы текли потоком — на щеки, на губы. Соленые капли падали с подбородка на грудь. Глаза выхватывали из текста отдельные фразы, но и этого было достаточно:

… к сожалению, наши отношения лишены будущего…

… ваше скромное финансовое состояние не способно удовлетворить мои потребности…

…я надеюсь, вы проявите благородство и не станете искать со мной встречи…

…вы не хуже меня понимаете, что такая женщина, как я достойна лучшей партии…

…посему довожу до вашего сведения, что вынуждена с вами расстаться…

…мне жаль…

Господи! Я прижала письмо к мокрой от слез груди. Мне было жаль! Мне было безумно, чертовски жаль прошедших десяти лет. Почему я еще тогда не пошла к нему? Почему не попыталась ничего выяснить? Гордость? Во всем виновата она. Мерзкая. Лживая. Холодная. Бесчувственная гордость. Правильно говорят: «Гордыней мостим мы дорогу в ад».

Я отбросила письмо, утерла ладонью слезы и раскрыла медальон. Я могла бы и не делать этого. Что там внутри, мне было прекрасно известно. И все же взгляд на знакомый портрет родил во мне новые рыдания. Та Селия была такой юной, такой наивной и неискушенной. Во мне сегодняшней почти ничего не осталось от нее.

Даже любовь, что связывала меня с прошлым, только что умерла.

Я закрыла медальон, положила его сверху на письмо. Ничего не поделаешь — прошлое не вернуть. Но я хотя бы попыталась.

За окном все так же бушевала метель. Пламя потрескивало в камине. На столике в вазе безмолвно умирали цветы. Из зеркала, из-под плотной занавеси, послышалось деликатное покашливание.

— Что тебе? — встрепенулась я, машинально прикрыв одеялом грудь.

— Там все так плохо в этом письме?

— Больше, чем плохо, — я бросила на пожелтевший лист брезгливый взгляд, — там гнусная ложь. Вильгельм тогда пожертвовал ради меня всем. Я не представляю, как он пережил всю эту мерзость.

— Я слышал, что отец лишил его наследства?

Я кивнула, словно Сэми мог видеть это сквозь полотно.

— Когда Вильгельм объявил о своем намерении жениться на мне, старый граф пришел в ярость. Разразился настоящий скандал. Вильгельма поставили перед выбором или я, или титул и наследство.

— И он выбрал тебя?

Я вновь разревелась.

— Выбрал. Он любил меня. И практически стал изгоем в своей семье. Отказался от всего, чтобы быть со мной. Все что у него осталось — это маленькое поместье, полученное от покойной матери.