— В больнице для животных! Эй, скажи что-нибудь, Ринни! В чем дело? Язык проглотила?

Сгорая со стыда, я упорно продолжаю смотреть в окно автобуса. Делаю вид, что разглядываю деревья в парке, которые еле видны сквозь мутное стекло. Хотя я точно знала, что последует дальше, мне всегда было больно, как в первый раз, когда знакомый хор голосов окружал меня подобно обозленным осам, в котором отдельные писклявые мальчишеские голоса было невозможно различить.

— Эй, парни, давайте помиримся с Даной и пожмем ей лапу. Давай лапу, Дана-уродка. Гав, гав, гав!

В этом моем унижении мне никто ни разу не помог. Ни водитель, притворявшийся глухим, ни другие пассажиры. По большей части — старые дамы, которые в лучшем случае качали головами с робким неодобрением. А я продолжала прижимать горящий лоб к холодному оконному стеклу и тупо удивляться, как можно выжить после такого унижения. Разумеется, говорила я себе, никто не умирает со стыда. Даже не заболевает — ничего, кроме небольшой лихорадки от смущения и болезненно сжавшегося горла.

Так или иначе, я знала, что выдержу до конца поездки. До остановки на Одиннадцатой авеню, перед магазином Хартона. Где я выйду под прощальный свист и выкрики оставшихся мальчишек, пока, наконец, двери автобуса со вздохом не закроются за мной.

Разумеется, моя мать и представления не имела, через какие мучения мне приходилось проходить, чтобы приехать к ней, в отдел женской одежды универмага, после школы. У моей матери вообще имелась только одна идея-фикс — спасти меня доступными ей способами от ада моей подростковой некрасивости. С этой целью она выбирала платья, которые должны были помочь.

Очень дорогие платья, абсурдно дорогие, даже с учетом положенной ей скидки, как работнику магазина, и слишком для меня взрослые. Матери не приходило в голову отложить такие платья для моей старшей и более симпатичной сестры или даже для себя. Но это было показателем ее неусыпного оптимизма, того, что она продолжала верить, невзирая на очевидность, в силу подкладных плечиков, оригинально кроя подола и пуговиц, расположенных так, чтобы скрыть то, о чем забыла позаботиться природа.

Сразу же после пытки в автобусе я подвергалась новым унижениям в магазине, выходя из примерочной в очередном слишком взрослом платье причудливого фасона, которое, по мнению матери, идеально мне подходило. Выходя на открытое место, я не могла заставить себя взглянуть в зеркало. Еще труднее было мне смотреть на мать, рядом с которой в этих случаях обязательно стояли еще несколько продавщиц. И все ждали, какое чудесное превращение сейчас произойдет с Гадким утенком с помощью Прелестного платья.

Надо сказать, я видела, что верит в эту возможность только мама. Другие женщины просто присутствовали — за компанию. Как те крестьяне в фильмах про Богородицу и ее чудесное появление, которые в весьма скептическом настроении тащились в грот Лурдес или в поле в Фатиму.

Разумеется, в моем случае смотреть было даже отдаленно не на что. Только я, стоящая перед занавеской, закрывающей вход в примерочную, в моих школьных ботинках, неуклюже выглядывающих из-под неровного подола, с покорно склоненной головой и сложенными на животе руками, и с ценником этого невероятно дорогого платья, болтающимся у запястья, как наручники. И с извиняющимся выражением на лице.

— Правда, ей это ужасно идет? — Мама сжимала руки на груди в приступе радости, одновременно взывая к присутствующим за подтверждением. — С ее стройной фигурой она вполне может носить платье с такими прямыми, узкими линиями, как вы считаете?

По лицам других продавщиц было ясно: они считают, что я не смогу носить даже воду в ведре — пролью. Тем не менее ради моей матери — такой хорошенькой, такой стильной, такой трепетно переживающей за свою дочь-дурнушку — эти милые женщины из магазина женской одежды были готовы уверять Айрин, что я выгляжу «очень мило» в этом платье.

— А ты что думаешь, милая? Тебе нравится? — Моя мать — веки подведены ярко-синим, ярко-синие глаза сверкают — поднимает пальцем с идеальным маникюром мой подбородок и внимательно смотрит на меня. — Мне его завернуть, чтобы все дома могли сказать, что они думают?

Я очень ясно могла себе представить, что они подумают. Карла была почти так же красива, как и мать, но далеко не такая милая по характеру. Брат же мой в наши подростковые годы считал меня безнадежной из принципа. И был ведь еще отец, жесткий реалист, который задал бы один-единственный вопрос: «Сколько?», если бы ему показали младшую и некрасивую дочь в платье, явно слишком дорогом даже для других двух женщин в семье, куда более симпатичных.

— Нет, не надо, — пытаюсь я уговорить мать. — Я не хочу. Позволь мне его снять, и поехали домой.

На мгновение в глазах матери вспыхивает гнев. Не сдавайся, говорит мне выражение ее лица. Не опускай руки. Или борись с фактами, или отрицай их. Иначе не бывает.

Затем, так же внезапно, она справится с собой и улыбнется мне ослепительной улыбкой.

— Хорошо, милая, конечно, если тебе платье не нравится, не стоит его брать.