– - Уж и "явление"! Пришел один чумазый парень, так у вас уж целое явление...
– - говорил тот, хотя и ему был очень приятен этот приход чумазого парня.

С тех пор Петр Максимыч начал похаживать в контору за номерочком, а по праздникам заходить к Зинаиде Петровне. Скоро он перестал чувствовать неловкость в обществе чужестранцев, называл всех по фамилии, прибавляя "господин", и говорил с ними, сидя за чайным столом, о своей жизни, о своем заводе и о своих товарищах, о том, какие порядки на заводах в чужих краях, о том, как живется там рабочему человеку... Зинаида Петровна взяла под свое покровительство этого смышленого парня и шла навстречу любознательности Петра Максимыча, ссужая его популярными книжками по разным отраслям знания, беседуя с ним по поводу прочтенного и объясняя непонятное:

– - Что-то вот здесь непонятно мне... Коли больше плата -- лучше живется; коли лучше живется -- народ множится... И опять загвоздка: коли народ множится -- деться некуда, цену сбивают... Что ж теперь против этого делать?
– - спрашивал Петр Максимыч, и в его глазах было столько напряженного ожидания, столько жажды услышать разрешение, понять, что не только Зинаида Петровна, но и Владимир Николаевич, и даже Сплин начинали наперерыв пространно и торопливо объяснять. Когда Петр Максимыч понимал, -- его глаза светились детскою радостью, и он поматывал своей вихрастой головой, но как только переставал понимать, так лоб его морщился, рот как-то приоткрывался, и во всей фигуре Петра Максимыча было столько беспомощности, столько отчаяния и досады на себя, что Зинаида Петровна спешила его утешить:

– - Непонятно? Ничего. Нельзя все сразу... Потом поймем...

– - Голова тугая, -- конфузясь и виновато улыбаясь, говорил Петр Максимыч...

Когда Петр Максимыч уходил, Зинаида Петровна, довольная успехами своего ученика, бросала Силину:

– - Что, нечего делать, а? Дела много, только не надо задаваться скороспелыми проектами геологических катастроф...

– - Ха-ха-ха!.. Отыскали бедного Максимыча и готовы разорвать его на части...

И начинался спор.

– - Все это, сударыня, не ново, все это -- старая штука... Такое дело всегда делалось и составляло лишь одну крупицу одного большого дела...

– - Вот в том-то и ошибка, -- вступал в спор Владимир Николаевич, -- в том и ошибка, что на это смотрели, как на крупицу, в то время, как эта крупица и есть то именно зерно, которое способно прорасти... Наша интеллигенция былого времени слишком надеялась на свои силы и полагала, что она на своих плечах поднимет всю тяжесть социальных зол... Ну, и надорвалась!.. А силы наши очень маленькие и надо использовать их с возможною пользою... Не надо сражаться с ветряными мельницами и совершать геркулесовского подвига... Теперь ясно, что одно геройство не поможет...

– - Что-то похоже на "наше время -- не время широких задач!" -- замечал Силин.

– - Совсем непохоже... Задачи могут быть очень широкие, но способ их разрешения совсем не геройский... Только и всего!
– - горячилась Зинаида Петровна.
– - Я, например, не пойду в сермяжный люд, потому что он меня раздавит своим невежеством и не поймет, не пойду к буржуазии, потому что нечего мне там делать, не пойду к солдату...

– - Только к одному своему Максимычу, значит?

– - Да, к Максимычу... Да и нечего мне ходить: вы видели, что он сам идет ко мне. Мне его не приходится водить на помочах, он сам идет, и ему нужно только посветить на темной дороге...

– - Иначе собьется?
– - Не дойдет? Или в участок забредет?

– - Дойдет и сам, но почему не помочь? Скорей дойдет, не будет колесить зря и спотыкаться...

– - Тех же щей, да пожиже влей!
– - острил Силин.
– - Светить можно везде и всегда полезно... И почему, спрашивается, надо светить только Максимычу?.. Это такое дело, которое делает каждый совершенно невольно.

– - А вам что же, как Архимеду, хочется непременно отыскать ту точку, которая даст вашей руке силу повернуть всю землю сразу?
– - спокойно замечает Промотов, а Зинаида Петровна сердится:

– - Чего с ним, Владимир, говорить?! Попусту только время тратить...

– - Конечно, с Максимычем интереснее...

– - Совершенно верно.

И они расходились.

Только Софья Ильинична осталась в стороне: к литературному труду она не чувствовала склонности да и не считала себя способной. В то время, как все другие сплотились, благодаря газете, в тесный кружок людей, связанных между собою ежедневным общим делом, Софья Ильинична, чуждая этому делу, осталась совершенно одинокой. На первых порах она тоже заходила в редакцию, но скоро поняла, что ей тут нечего делать: весь интерес, все разговоры вертелись по преимуществу около газеты, и то, что все остальные принимали близко и горячо к сердцу, ей было чуждо, а иногда даже просто непонятно; все здесь были заняты, торопились, горячились и часто совершенно забывали о присутствии Софьи Ильиничны... И она перестала ходить в редакцию.

Утешало Софью Ильиничну теперь одно: ей разрешили повесить вывеску... Быть может, скоро у нее будет тоже свое дело -- дело, для которого она готовилась и в которое она постарается уйти от тоски и одиночества!..

Ах, это одиночество так вырастает и так сильно гнетет в эти тихие весенние вечера и лунные ночи.

Сидя на бульваре над Волгой, лунной ночью, -- Софья Ильинична смотрит на звезды, на огоньки пароходов; прислушивается к отголоскам засыпающего города, к протяжным свисткам и к шуму колес убегающих куда-то пароходов, -- и ей становится так грустно-грустно, и хочется плакать... Как ей хотелось бы быть рядом с хорошим, добрым и близким человеком; ни на мгновение не сомневаясь в нем, доверить ему всю себя, со всеми скрытыми в тайниках сердца мыслями, душевными движениями, без боязни, что это откровение будет осквернено и поругано!.. О, как она жаждала искренности, как хотелось ей обнять этого близкого человека, выплакать на груди его свою скорбь, рассказать ему, как ей грустно, и увидеть, что этот другой человек жалеет ее!.. Но такого человека у нее не было в целом мире; никто не придет на призыв сердца, потому что некому прийти...