— Похоже, вы сближаетесь.

— Да, но… — Горло дрожит, словно бы под напором слов, стремящихся вырваться наружу. Я непривычно сжимаю губы… Но отчего-то держать все внутри кажется бессмысленным. Мне нужно с кем-то поговорить, чтобы справиться с неразберихой своих чувств. Сегодня доктор Бернхард пришел в последний раз. Возможно, это подходящий момент.

— Я не знаю… — запинаюсь я, вцепившись в свои колени. Горло напрягается, я сглатываю несколько раз, пока оно не смягчается, чтобы я смогла начать говорить: — Я не знаю, как это делать. Не знаю, как быть кому-то другом. Кажется, что я делаю кучу ошибок. И есть что-то… чего… он не знает. Что-то о моем… прошлом.

Доктор Бернхард молча разглядывает меня какое-то время.

— Что ты ему рассказала? — спрашивает он тихо.

— Почти ничего.

Он медленно втягивает воздух через нос, затем выдыхает.

— Я не хочу лезть не в свои дела. И не знаю, насколько это у вас серьезно. Но даже если вы просто друзья, если ты хочешь, чтобы этот мальчик стал частью твоей жизни, рано или поздно тебе придется ему рассказать.

— А если не расскажу. Что тогда.

— Правда всегда, рано или поздно, выходит на поверхность. Лучшее, что ты можешь сделать, — выбрать место и время. Я говорю это не как твой социальный работник. Это совет одного взрослого человека другому. Секреты от самых близких людей не приносят ничего, кроме боли.

Я открываю рот, чтобы ответить, но ничего не произношу. Меня трясет.

— Ты не должна рассказывать все сразу, — говорит он. — Начни с простого, а потом… — Он оставляет предложение незаконченным.

Он прав. Стэнли столько всего рассказал о себе, а я — почти ничего. Я не могу все время прятаться.

Я знаю, что нужно делать.

* * *

— Куда мы едем? — спрашивает Стэнли.

Перед нами до горизонта размывается двухполосное шоссе. Грязные зимние поля проплывают по сторонам.

— Это сюрприз, — говорю я.

— Это новое кафе?

— Нет.

— Тайный вход в параллельную вселенную?

— Теплее.

Он смеется.

Мы едем почти два часа. Мы уехали далеко за город. На бескрайних полях темнеют домики и силосные башни. Бледные облака затянули небо так прочно и плотно, что, кажется, можно по ним пройтись. Вдоль дороги стоит обветшалый забор, на котором в ряд уселись вороны. Их головы провожают нас, когда мы проезжаем мимо.

Когда я сворачиваю на Оак-лейн, мое сердце начинает биться чаще.

Я собираюсь открыть Стэнли что-то, о чем долгое время никому не рассказывала. Это не то, что я держу в Хранилище, — упаси бог. Но даже это не так легко.

— Должен признаться, — говорит он, — что я абсолютно озадачен. Мы в какой-то глуши. Что здесь вообще можно показать?

Я сворачиваю на дорожку из гравия.

— Вот это.

Сад зарос травой и диким кустарником. Дом расположен в глубине, далеко от дороги, погружен в тень. Машины на подъездной дорожке нет. Окна темные, а на двери висит какой-то желтый знак, — скорее всего, уведомление о лишении права собственности. Кто знает, сколько он уже там висит.

Я открываю дверцу машины и выхожу.

Стэнли хмурит брови:

— Чей это дом?

— Мой, — отвечаю я. — Вернее, был раньше.

Я провожу его на задний двор, где стоят пара старых, ржавых качелей и деревянная лошадка на пружине. Я сажусь на качели.

Стэнли осторожно присаживается на вторые. Каркас поскрипывает под нашим весом, но выдерживает обоих.

Мыски моих черных кроссовок испачкались в грязи. Я пинаю влажную землю.

— Я жила здесь с мамой до одиннадцати лет. После я побывала в нескольких приютах, но из этого ничего не вышло. Я была сложным ребенком. В конце концов меня перевели в пансион для подростков с эмоциональными и поведенческими проблемами. Но и там я не прижилась. Я плохо сходилась с другими девочками. Некоторые из них привыкли всеми командовать и гнуть свою линию. Я отказывалась им подчиняться, поэтому они делали все возможное, чтобы меня достать. Они подкладывали мне в обувь кнопки, а мертвых насекомых в постель. Однажды даже дохлую мышь подложили. И разумеется, когда они узнали, что я боюсь воды… — Мой голос обрывается, я не могу закончить предложение, но воспоминание заполняет все мысли: две смеющиеся старшие девчонки затаскивают меня в душ и включают на полную мощность ледяную воду; они держат меня, я кричу. — Было очень плохо, — продолжаю я. Голос мой остается ровным и нейтральным, но руки начинают едва заметно дрожать. — Я все время сбегала, у меня были проблемы с законом, пока наконец доктор Бернхардт не помог мне получить собственное жилье.

— Кто?

Я вдруг понимаю, что никогда не упоминала доктора Бернхардта в разговорах со Стэнли.

— Мой социальный работник. Если бы не он, я бы уже умерла или сидела в тюрьме.

Размышляя об этом сейчас, я думаю, что стоило бы выражать доктору Бернхардту больше благодарности. Скоро, если все пройдет хорошо, он перестанет меня навещать. Я никогда больше не услышу, как он ворчит, что я ем мало фруктов. Мои чувства на этот счет менее однозначны, чем я ожидала.

Я достаю из кармана кубик Рубика и начинаю его вертеть, глядя на свой дом, на знакомую веранду на заднем дворе, отделанную сосной. Даже скворечник висит на прежнем месте, хотя теперь он треснул и опустел.

Я не была здесь с того самого момента, как все случилось. Я была уверена, что запаникую, но отчего-то спокойна. Может, потому что Стэнли со мной.

Несколько крошечных капель дождя вонзаются в лицо, словно ледяные иголки. Черные тучи скучиваются в небе, капель становится больше.

— В детстве, — говорю я, — если мне что-то не нравилось, я приходила сюда и раскачивалась так сильно, как только могла. Я представляла, что, если раскачаюсь очень далеко и высоко, меня выбросит прямо в небо и я улечу.