Разыскав тридцатилетнего пофигиста ассистента, я попросил принять экзамен, объясняя, “что учили с товарищем до последнего, легли около трех, потому и опоздали”. Препод посоветовал в следующий раз “каждому ложиться около одной, тогда не опоздаете”. Он открыл учебную комнату, где мы бросили вещи. Повел по коридору к палатам. В первой оставил меня, дальше повел Юру. По дороге он ему сетовал, что мы больше похожи на вышедших из бара, чем на оторванных от ночных бдений над учебниками, разве что, подобно Авиценне, мы взбадривали себя вином.

Моя задача состояла в выставлении диагноза. Подойдя к выделенному пациенту я ни мало не сумляшеся спросил, что ему ставят. Пятидесятилетний работяга отвечал: карбункул. Я попросил показать. Протуберанец жирной гнойной кляксы торчал меж лопаток. Головка вулкана созрела к извержению. Вернулся препод и спросил о заключении. Я ответил верно. Он спросил, чем отличается карбункул от фурункула. Я снова не ошибся. Меня вернули в учебную комнату. Заставили взять экзаменационный билет из неубранной россыпи на столе. Первый вопрос касался вариантов хирургических операций по поводу паховой грыжи. Препод пошел за Юрой, а я обратился к плакатам, сложенным в углу. Найдя схемы операций на паху, я развесил их на шпендики над доской. На другую доску я развесил плакаты с инфо по второму и третьему вопросов.

Препод вернулся с Юрой. Друг выглядел удрученным. Он не отгадал диагноза, что предрешило и дальнейшую судьбу. Юра готовился к ответу, я поспешно зачитывал пояснения к операциям сбоку от плакатов. Напоследок мне дали рентгеновский снимок. Предлагалось выставить диагноз и по нему. Не то, что диагноз, я затруднялся определить орган. В результате я “увидел” легкие и сердце вместо почек. Препод сжалился: это от волнения, не случалось в моей практике, чтобы путали органы. Я получил высший бал, а синхронно ничего не знавший Юра – два.

После экзамена мы заехали в alma mater. Получили стипендию, и зашли поскорбеть или порадоваться результатам экзамена оперативной хирургии. Стукнуло двенадцать, открыли бар “Волгоград”. Два коктейля легли на старые дрожжи, нас быстро заколбасило. Мы познакомились с двумя ровесницами, позволявшими дрочить им клитора под столом, и предложили ехать отдыхать на море. Мы несколько лукавили, потому что мы заранее обеспечили себя билетами до Новороссийска, где жила Юрина мама. Девчонки согласились. Вокзал располагался недалече.

15

Мы дошли пешком.

Поезд тронулся. Начали проверять билеты. У девчонок их не имелось. Я предложил купить у проводницы. Та отказала, сославшись на отсутствие мест. Девчонкам предложили сойти. Поезд медленно шел вдоль платформы. В вагоны успевали заскакивать припоздавшие пассажиры. Девчонки прыгали с поезда. Каблуки и алкоголь не способствовали устойчивости. Девчонки попадали. Юрка хохотал. Он выставил на стол литр водки. Наши соседи по купе, замечая наше состояние, заторопились, выставит закуску. Через некоторое время Юра привычно перестал узнавать меня. Таращил молочные пьяные глаза, уверял меня, что я не Сашка. Концерт надоел. На полустанке я соскочил с вагона. Отлежался меж могил на придорожном кладбище и к вечеру

вернулся на съемную квартиру.

Юра вернулся через месяц крайне недовольный. Его мама, вдова, жила со студентом младше Юры. Он чувствовал ненужность. Его отвлекла отправка нас на воинские сборы в Урюпинск.

14

Не опишу особо интересного: наших прежде отслуживших сокурсников поставили сержантами, и они принялись глумиться над нами, желторотыми. Пару дней я отсидел на гауптвахте за то,

что передернул затвор и направил ствол автомата на сержанта, пытавшегося заставить меня мыть караульное помещение вне очереди.

Когда мы вернулись, бабка-хозяйка сообщила, что какая-то взрослая женщина приходила искать меня. Бабка пошло улыбалась. Я не подумал о Наде, но в руках у меня оказалась переданная бабкой мятая розовая кружевная салфетка с ее номером телефона. Я же писал ей свой номер на подобной салфетке. Потеряла? На другой я вывел свой адрес. В двадцать лет память не могла подвести.

В субботу мы встретились на набережной. Пылкий степной ветер обволакивал, завораживал. Я смотрел в зеленые глаза Надежды и утопал в них. Игривая, подвижная, в легкой, очень шедшей ей кофточке с безвкусными аквамариновыми разводами, она казалась наядой, вышедшей из вод речных. Рядом со мной заметнее становилась разница в посте. Маленькая, гибкая, хорошо сложенная. Член рвался из моих джинсов. Казалось, он сломается под котоном или раскровянится о зипер. Я боялся смотреть ниже блузки на белые худые ноги, выглядывавшие из-под серой льняной юбки.

Надежда предложила поехать на Крит, большой остров посередине Волги. Мы сели на прогулочный пароходик. Я не отрывался взглядом от Нади. Она смотрела на меня. Если б не она, так бы и переехали на остров. Но Надя предложила подняться на верхнюю палубу. Здесь оказалось много отдыхающих. Как мне показалось, они с болезненным любопытством изучали нашу пару.

На верхней палубе располагался буфет. Мы выпили, потом еще выпили. Надя пила шампанское, а мне брала водку. Скоро я захмелел. Рассказал ей глупую историю, что одну из моих первых четырнадцатилетних любовей (я тогда им ровесник) тоже звали Надей. Мы встречались в запущенном скверике за железнодорожной станцией. Та Надя били меня связкой ключей от квартиры, понуждая поцеловать ее в губы. Я никогда не целовался. Краснел, дрожал и не решался. Когда она с силой засунула ключи в рот, я вытолкнул их языком, движением головы и впился ей в маленький алчущий наслаждения рот, не взирая до прохожих. Ее-то они не трогали! А глаза? Что глаза? Какого цвета у той Нади глаза? Тоже цвета беды? Не помню. Она возбуждала меня дозволенностью. Мы целовались с ней на лестницах станции, на подоконниках. Прохожие называли нас “молодежью”. Это не в мой огород камень? Надежда прижалась ко мне острыми коленками. Я боялся смотреть на ее задравшуюся юбку. Боялся увидеть трусы. Группа