16

молодых людей на корме, пившая и игравшая в карты, рассмеялась. Мне слышалось, что над нами. Ты закомплексованный? Я – нет. Я рассказывал, что имею опыт брака. У меня ребенок. Дочь, которую ты бросил. Ты порочный. Почему? Мне кажется, ты писатель. Я читала Фрейда. Он – писатель. И Юнг, и Фромм, и Хорни - … сказочники. Сексуально озабоченные. У тебя водка кончилась. Я еще принесу, а себе шампанского. Хочу опьянеть. Я уже. Нет, тебе еще нужно. Надежда ушла за вином. Я глядел на бурлящую белую пену за бортом. Августовский воздух плыл пеленой. Я не видел дальше носа.

Я – студент, а кто ты? Вдова префекта Центрального округа. Надежда зашептала мне в ухо. Горячий воздух влился в голову. Я его убила. Ты рассказывала. Ты нечаянно толкнула его. Не нечаянно. Я специально толкнула, воспользовавшись его опьянением. Он утомил меня. Опошлил чувства. Я нашла фотографии в его телефоне. Я следила, когда он выходит в What’s up. Она – пустышка. Казашка, на двадцать лет младше его. Он купил ей клинику на Камчатке. Она

психолог, лечит детский аутизм. Ее нельзя показывать в обществе из-за акцента, провинциализма. А она требовала. Он рассказывал мне о ней. Говорил как о навязчивости, от которой не может избавиться много лет. А у нас росла дочь. Как зовут твою дочь? Агриппина.

Пароходик уткнулся в дебаркадер. Матрос подтянул и замотал канаты за буи, или как их там,

на причале. По мостку отдыхающие в джинсах, майках, сорочках, кроссовках и шлепках с сумками и без, соскакивали на берег. Большая компания парней и юных девушек поздоровалась с Надеждой. Кто это? – спросил я. Мои студенты. Ты преподаешь. Ну да, в университете. Ты учительница? Преподаватель. Что преподаешь? Право. И мораль? Мораль связана с правом. Я –

судья. А судьям можно заниматься преподавательской деятельностью? Почему бы и нет. Вдова префекта, преподаватель права, судья. Каждое время имеет свои законы. Где полезный закон Лициния или Кодекс Наполеона, законы Российской империи?.. Почему ты порвал с той старлеткой Надей? Она порвала со мной. Вернулся с отсидки ее парень. Я разыскал ее в общежитии, где она жила с матерью. Нищета. Жалкое белье, развешанное в комнате на веревках. Мать стирала в тазу. Состоялось объяснение. Надя отказала мне. А ты ищешь грязи или скандала? Кощунство влечет тебя. Ты мечтал бы написать книгу, которую не взяли бы в школу, запрещали читать детям. Ты разрывался бы от гордости, если б про твою книгу сказали, что после ее прочтения хочется вымыть руки. Это верно. Потому что я вырос в обеспеченной семье, и мне не надо писать ради заработка. Я пишу для себя и о себе. Я мечтал бы написать серию историй о себе и моем друге Юре Гатальском. Познакомил бы. Непременно. Ты правильно сказала, лучшие книги смеются над здравым смыслом или презирают. Гулливер, Дон – Кихот, В поисках утраченного времени, Улисс. Надежда, шедшая по песку впереди, резко повернулась и уткнулась носом мне в солнечное сплетение. Меня как током ударило. И еще знаки препинания. Она впилась мне в губы крепким поцелуем. Помада размазывалась по губам и носу. Она ничего не боялась, не стеснялась. Почему она ждала пять месяцев? Не решалась? А теперь так смела. Не любит ли она меня? Не верь женщинам! Не верь мужчинам! Не верь никому. Живи один.

Под ручками рюкзака Надежды торчал валик поролоновой подстилки. Она небрежно бросила его на мятую желтую траву. Из рюкзака извлекла водку, вино, закуску. Мы расположились далеко от воды, далеко и от людей. Но отдыхающие все прибывали. Спрятаться не получилось. Остров узкий. И если уходить вглубь, скоро окажешься не вдали от людей, а на противоположном берегу. В середине – грязный песок с бумажками и окурками. Ближе к воде – жухлая трава. На наших глазах народ напивался. Скоро в негустые кусты некоторых девушек потащили писать под руки.

Мы поели, выпили. Надежда разделась до купальника, раздела меня до плавок. Я дрожал от возбуждения. Она положила мне на волосатые полные бедра свои тонкие бритые голени. Накрылась пледом, стала делать минет. Я лег на нее сверху, но никак не мог кончить из-за присутствия, пусть в отдалении, людей – групп пять шесть. Они вроде не обращали на нас

17

внимания. Но если приглядеться, разгадать происходящее не представляло труда. Мы оба разгорячились и совсем забыли о приличиях. Судья стала раком, и я трахал ее сзади. Я кончил. Надежда – неоднократно, и с громким привлекающим криком. Она, когда кончала, кричала так, словно ее убивают. Я, как мог, прикрывал ей рот ладонью, потом засунул в рот большой палец, чтобы вместо крика, она хотя бы его сосала.

Мы лежали на подстилке рядом, прикрывшись пледом, как выяснилось, украденным ей из какого-то самолета, физически счастливые, опустошенные. Надежда утихла, энергия покинула ее. Она тихо, жалостливо сетовала, не видели ли ее студенты.

Мы даже не купались. Назад ехали на пароходике на верхней палубе. Надежда положила мне голову на плечо. Ее распущенные черные крашеные волосы щекотали мне обожженную шею. Багровое солнце утопало в Волге. Люди снова смотрели на нас, или моя мнительность предавалась персекуторным иллюзиям. Насытившись, я не хотел больше встречаться с Надей.

По-моему, и она не хотела. На прощанье, почти со злостью она сказала, что удивлена моим консерватизмом, проявлявшимся хотя бы в том, что электрокатер, я называл пароходиком. Короткий поцелуй, как щелчок, в губы, и она взбежала на пригорок к элитным домам, в одном из которых жила. Нам не предписано более встречаться.

Занятый новым учебным годом, я забыл про нее. В двух семестрах предполагалось окончательно определиться с врачебной специальностью.

15

Я увиделся с Надеждой только в ноябре. Лил снег. Иногда шел снег. Иней облепил деревья на Аллее Павших Героев, на улице Ленина и на набережной. Корабли приходили молочного морока и уходили в туман. Протяжный стон гудков висел над Волгой. “Гаситель” стоял на пьедестале. Он не мог уплыть. Возле него я и другие “моржи” по утрам по ослизлым ступеням и лезли в становившуюся с каждым днем все более холодную воду. Я делал несколько гребков, привыкал к холоду, ползшему от стоп к чреслам, в живот, к горлу. Пятьдесят гребков вперед до спазма в руках и над ключицами. Поворот к темному, скупо вырисовывавшемуся берегу. Лед кружевом очертил набережную. Я перешагивал через мерцающую бахрому, стараясь не порезаться, к сложенной кучкой одежде. Никогда не вытирался. Так больше адреналина. Делал зарядку, роняя брызги на джинсы и ветровку. Скоро, совсем скоро, нас людей заменят машины. Но еще есть время насладиться радостью ноябрьского утра, залезть в пасмурную схватывающую до мозга костей ледяную воду. Радость – роботы в ноябре в Волгу без производственной нужды не полезут.

Та поздняя осень одарила меня особенно страшными женщинами. Одна школьница любила курить крепкий табак, и просила заказывать “Беломор”, раритетно продававшийся коллекционерами. Другая как у медика просила у меня амфетамин. Третья, шестнадцатилетняя гимнастка с переломанными брусьями голенями, требовала алкоголь, признавая в интиме исключительно dog style. Вновь нарисовалась "поющие полтора”. Полтора центнера благодушного теста тела звали отдаваться в реанимационной палате среди умирающих. Изголодавшиеся тетки набрасывались на меня в ресторанах, подмахивая то вдвоем, то по одной. Если их выгоняла вместе со мной моралистка мать под вопли проснувшихся детей, отдавались в подъезде на подоконнике. Подвернулись две зэчки, одна глухонемая. Я мечтал о дочери речного капитана, которой по глупости отказал на втором курсе. Вновь и вновь вспоминал, как она старалась и в постели, и, показывая богатую квартиру, где унитаз украшался седалищем и крышкой из красного дерева. Я вспоминал, как мы гуляли по палубам прогулочного корабля ее отца. Обнимались в каюте с лунным светом дорожкой из иллюминатора. По пылкости поцелуев, самоотдаче, я понимал: она любила меня. А я боялся ее любви. Она торопилась стать матерью, а