– Да, - сказали все Снобы, как один, - истинно мужское искусство.

Джон огляделся и увидел, что сами Снобы, холодные, как огурцы, спокойно курят и пьют свое лекарство. "Какие, однако, чистые люди", - подумал он и устыдился за себя.

– Ну, как?
– спросил бородатый певец.

– Я... я не все понял...
– отвечал Джон.

– Ничего, поймешь!
– сказал певец и грохнул по барабану.
– Крутись, не крутись, а этого ты и хотел.

– Нет, нет!
– вскричал Джон.
– Вы ошиблись, честное слово. Это выходит, у меня всякий раз, а хочу я другого.

– То есть как?

– Если бы я хотел этого, я бы не горевал, когда так выходит. Ну, скажем, если ты голоден, ты же не огорчишься, когда тебя накормят. И я не пойму...

– Не поймешь? Давай объясню.

– Я думал, вам не нравится лорд Блазн потому, что его песни вызывают этих... темнокожих.

– - Так оно и есть/

– Чем же лучше с темнокожих начинать? По лаборатории пронесся тихий свист, и Джон догадался, что ляпнул глупость.

– Ты что?
– грозно спросил бородатый.
– Значит, я пою про этих девок?

– Мне... мне померещилось...
– залепетал Джон.

– Ясно, - сказал певец.
– Не отличает искусства от порнографии, - и, подойдя к Джону, он плюнул ему в лицо.

– Так его, Фалли!
– воскликнули Снобы.
– Поделом!

– Грязная тварь, - сурово определил один из них.

– Что говорить, Пуритания!
– вздохнула девица.

– Чего вы хотите?
– сказал Болт.
– Он доверху набит запретами. Любые его слова - только рационализация подавленных влечений. Спела бы ты, Глагли?

Глава 3

Свобода мысли

Глагли немедленно поднялась и оказалась длинной как телеграфный столб. Выйдя на середину комнаты, она подбоченилась, умудрившись так вывернуть руки, словно в них нет суставов, и пошла боком, завернув носки внутрь. Подергав бедром как будто оно вывихнуто, она хрюкнула и сказала:

– Глобол обол укли огли глобол глугли глу, - после чего издала губами тот неприятный звук, который издают младенцы. Потом она села на место.

– Спасибо большое, - вежливо сказал Джон.

Но Глагли не ответила, ибо говорить не умела, ударившись обо что-то в детстве.

– Ну, она тебе угодила?
– спросил Болт.

– Я не все разобрал...

– А почему?
– сказала женщина в очках, не то гувернантка, не то сиделка при Глагли.
– Потому что вам нужна красота. Пора понять, что гротеск - это пафос современной музыки.

– Выражает первобытное отчаяние, - прибавил кто-то.

– - Реальность треснула по всем швам, - пояснил толстый юноша, который напился лекарства и лежал на спине, сладостно улыбаясь.

– Наше искусство, - продолжала сиделка, - должно быть жестоким.

– Мы потеряли идеалы на войне, - сказал молодой Сноб, - в дерьме, и в крови, и в грязи. Поэтому мы жестоки и откровенны.

– Простите, - сказал Джон, - воевали, собственно, ваши отцы, а они живут тихо, мирно.

– Мещанин!
– вскричали Снобы и повскакивали с мест.

– Если вы воевали сами, - сказал Джон, отшатываясь от летящей в него реторты, - почему вы одеты, как подростки?

– Мы молоды!
– орали все.
– Мы - новое искусство, мы - мятеж!

– Нам не до гуманизмов, - прибавил один из бородатых, ловко ударяя Джона под коленку.

– Мы отбросили запреты!
– завопила худая старая девица, а шесть других девиц вцепились Джону в лицо. Он кинулся на пол, вскочил, побежал к выходу, за ним летели какие-то колбы, а на улице собаки помчались за ним, люди же кидали в него всякий мусор и орали:

– Мещанин! Лицемер! Сквалыга!

Глава 4

Самый главный

Наконец он выбежал за город и присел отдохнуть, думая о том, не вернуться ли к лорду Блазну. Кругом лежала равнина, на Востоке темнели горы. Солнце спускалось. Джон с трудом поднялся и побрел на Запад. Вскоре солнце скрылось и стал накрапывать дождь.

Примерно через милю он увидел человека, который чинил забор, куря сигару, и спросил у него, как пройти к морю.

– Нзна...
– сказал человек, не оборачиваясь.

– А где тут можно переночевать?

– Нзна...

– А вы не дадите мне хлеба?

– Еще чего!
– сказал человек.
– Это нарушило бы экономический закон. Джон не уходил, и он прибавил:

– Пошел, пошел! Не люблю бездельников.

Джон заковылял дальше, но вскоре услышал, что человек этот (как оказалось, носивший фамилию Маммон) его зовет.