— Я не хочу, чтобы ты возвращался домой.

Справа от меня Куп — парень, который пытался ограбить банк после того, как узнал, что потерял свой дом, — должно быть, только что сказал своей жене, что у него тоже есть все шансы выбраться отсюда, потому что она вскочила со своего места и бросилась к нему. Охранник позволил им обняться на несколько секунд, после чего попросил их разойтись.

И была моя мама, которая сказала мне, что не хочет, чтобы я возвращался домой.

Наверное, это было здорово, когда кто-то хотел, чтобы тебя выпустили, и можно было обниматься без того, чтобы кто-то говорил тебе остановиться.

Мускул на моей челюсти дернулся.

— Почему нет?

— Потому что… — сжала руки в кулаки мама, словно внезапно разозлилась. Она наклонилась вперед и понизила голос до шепота. — Ты хоть знаешь, что ты сделал с моей жизнью после того, как убил Билли?

Я смотрел на ее скелетное лицо, и словно воздух высосали из комнаты. Эти слова — «убил Билли» — вонзились глубоко, рассекая кости и мышцы, пока не пронзили то, что осталось от моего сердца. Вот только она ошиблась.

Я не убивал Билли.

Я не хотел его смерти и не просил его принимать ее отравленные лекарства. Но Билли все равно сделал это, и мне придется жить с этим всю оставшуюся жизнь.

А вот то, что она считала, будто это я его убил… Это было больно, хотя знал, что не должно. Ее мнение не должно было иметь значения. Но оно имело значение. И всегда будет иметь.

— Я никого не убивал, — возразил я, понизив голос.

— Пиздеж, — прошипела мама, усмехаясь. — И не только я так думаю. Мать Билли? Ты когда-нибудь задумывался, каково ей будет видеть, как ты бродишь по городу как ни в чем не бывало? Думаешь, кто-нибудь захочет увидеть твое лицо, зная, что ты сделал? Ты опозорил меня, Солджер. Опозорил всю нашу семью. Боже… — сжала зубы мама, глядя в сторону, и покачала головой. — Я даже не могу представить, что сказали бы сейчас твои бабушка и дедушка, если бы они были живы.

Я мог бы сидеть и принимать все, что она мне давала, даже не пошевелив ни единым мускулом. Но в тот момент, когда мама втянула в это бабушку с дедушкой, все, что я видел перед собой, стало красным.

— Заткнись, черт возьми, — сказал я сквозь слишком сильно сжатые челюсти.

Но мама только сморщила нос и посмотрела мне прямо в глаза, продолжая:

— Дедушка не смог бы даже смотреть на тебя. Ты опозорил его имя. Опозорил его и все, чему он тебя учил. Он бы пожалел, что уговорил меня не делать аборт…

Я хлопнул ладонями по столу, позволив звуку эхом разнестись по комнате. Тяжелая тишина воцарилась как среди заключенных, так и среди посетителей, когда ближайший охранник предупредил меня, чтобы я успокоился, но знаете что? На хрен это.

Я наклонился вперед, почти касаясь своим носом ее носа, и сказал:

— Я должен был дать тебе умереть.

Ее глаза распахнулись. Страх вспыхнул в ее крошечных, как карандашные точки, зрачках, и она открыла рот.

— Что… что ты…

— Все… все, что я когда-либо делал, все, что я сделал с собой… причина, по которой я здесь, — это ты. Чтобы спасти твою задницу. Чтобы защитить тебя. Это то, чему научили меня бабушка с дедушкой — защищать тебя, — ткнул пальцем в ее костлявую грудь.

— Мэйсон, это твое последнее предупреждение, — сказал охранник, подходя ближе к тому месту, где мы сидели.

— Все в порядке. Я закончил, — сказал я, вставая со скамейки.

Но прежде чем уйти, наклонился к матери, намеренно запугивая ее своими габаритами и ростом и всем тем, что, черт возьми, она обо мне думала.

— Просто помни, что ты сейчас жива благодаря мне. Билли мертв из-за тебя. И это я платил за это последние девять с половиной лет, а ты благодаришь меня, говоря, что мне не рады в доме, за который я, блядь, помогал платить? Это ты ебаное позорище, Диана. А не я.

Охранник стоял рядом со мной, держа на всякий случай руку на дубинке. Но я бы никогда не дал ему повода использовать ее. Потом быстро принес извинения за свое недостойное поведение и поспешил уйти от женщины, которая, как я когда-то верил, заботилась обо мне. И знаете что? Может быть, когда-то так и было. Может быть, то время в больнице, когда мне порезали лицо, было последним. Но сейчас ей было на меня насрать — это было чертовски точно, — так почему же я вообще пытался думать о ней?

Вот только я не знал. И от того, что она сказала, не мог отделаться, когда рухнул на пол в библиотеке и обхватил голову руками.

Слушание по моему условно-досрочному освобождению было через неделю. Скорее всего, меня выпустят отсюда, если только им действительно не нравилось мое общество.

Куда мне было идти? Если я не смогу вернуться домой, что, черт возьми, со мной будет? Неужели весь город действительно ненавидит меня так сильно, как она сказала? Какое, черт возьми, у меня будущее в месте, где я никому не нужен — даже собственной матери?

Если только я никогда не уеду.

Здесь у меня была жизнь.