– Я спрошу у Платона Яковлевича, - строго сказала княгиня, - если он сочтет возможным, то и, пожалуйста, приходи. А уж если запретит, так и лежи в постели.

Разрешил милый доктор, так похожий на доктора из "Формулы любви". Мне принесли не просто палку, а вполне удобный костыль, Марфуша помогла одеться и дойти до столовой. Проходя мимо неплотно затворенной двери кабинета (благодаря Карлу я теперь неплохо ориентировалась в доме) услышала сухой стук костяшек деревянных счет и бубнящий голос барского управляющего, если не путаю, кажется Андрея.

– За мельницу – тысяча рублев. Залогов из казны обратно – десять тысяч. Сена можно продать семь тысяч пудов – кладем по сорок пять копеек за пуд. Из сих денег десять тысяч в Совет за Полесье…

– Пройдоха, - прошептала Марфуша, - Андреяха из калужских, а они все те еще поганцы.

Я уже знала, что когда государь пожаловал это имение князю за заслуги перед Отечеством, княгиня была категорически против. Но царскими подарками пренебрегать не стоило. Тогда она поменяла местами почти всю дворню, местных отправив в свое имение под Калугой, а калужских переселила в Полесье. Марфуша же и еще несколько девушек были из дома в столице. Знала я и то, что княгиня отчаянно ревновала Петра Алексеевича, в ту пору полячки имели репутацию роковых соблазнительниц. А российские орлы, недавние покорители Польши, с легкостью ловились на крючок и вознаграждали себя за военные победы. Барыня же по ведомым только ей причинам считала мужа отчаянным ловеласом и старалась оградить его от "искуса", так говорил Карл.

В столовую князь вышел в старом мундире своего полка, княгиня – в не туго затянутом витым шнуром капоте. Они показались мне братом и сестрой. Столь похожими супругов делают лишь многие годы совместной жизни. Да и обращались они меж собою с какой-то родственной нежностью – чуть нервной у Натальи Николаевны, снисходительной у Петра Алексеевича.

Анастасия вбежала в комнату с еще мокрыми кудряшками и сказала.

– Это в столице нельзя так, а в деревне можно, ведь так, папенька?

Папенька благосклонно кивнул. Я же смотрела на Алексея. Он тоже надел мундир гусарского полка и был так хорош, что дух захватывало. Я уже и считала до десяти и обратно, и приказывала сердцу угомониться, да куда там. А он как специально был ко мне так внимателен, и стульчик отодвинул и морса налил, и ростбиф отрезал.

– А у меня опять веснушки, - пожаловалась Анастасия Петровна, - вот незадача. Хорошо тебе, Акулина, у тебя кожа чистая, белая, а я и на солнце-то не бываю, а все равно потемнела.

"Эх, девочка, знала бы ты о современных уловках искусственного загара и модных на парижских подиумах фальшивых же веснушках", - подумала я. Но ведь скажи - ни за что не поверит.

– Не расстраивайся, душа моя, - ласково обратилась к дочери княгиня, - я велю приготовить огуречный лосьон, сойдут твои веснушки. А волосы будем мыть ореховым отваром, тогда они станут темнее и из них уйдет рыжина.

После ужина все разошлись по своим комнатам, Марфуша проводила меня, помогла улечься и убежала.

Я засмотрелась в окно на комету и вдруг почувствовала зов, такой сильный, что противится ему не было сил. Как кукла-марионетка встала с кровати и вышла в коридор, а затем и из дома. Нога не болела, дощечки примотанные доктором идти не мешали. На заднем дворе было тихо, в неверном лунном свете всё казалось нереальным. Я подошла к воротам, заметив в них калитку, открыла её и вышла на небольшую поляну, за которой начинался густой, темный лес.

Из леса вышла женщина и была она очень красивой - с распущенными, длинными светлыми волосами, огромными синими глазами. Высокая, статная, одетая в простую рубаху до самых пят.

– Здравствуй Анна, - тихо сказала она.

– Откуда вы знаете?
– я помотала головой, погоняя навязчивый звон.

– Я много всего знаю. Я мать Акулины - Полина, а после того как как ушла в лес, стала берегиней, и послушай меня Анна. Ты хочешь предупредить о войне? Хочешь, чтобы не было столько убитых людей и разоренных поместий, хочешь сберечь Москву?
– я кивнула.
– Но тогда все пойдет по-другому, не войдет Освободитель в Париж, не будет низвержен Наполеон, и он окрепнув и завоевав всю Европу двинется опять на Москву и тогда станет еще хуже....

– Да куда уж хуже-то, - упрямо возразила я, не дослушав женщину и не поняв до конца кто она такая, - этот "цивилизованный" ублюдок приказал расстрелять мирных горожан в Москве! Европейские вандалы разрушат храмы, монастыри, взорвут памятники архитектуры. Монастыри превратят в конюшни, в алтарях церквей устроят отхожие места, лютой смертью будут убивать священников, не выдававших церковных святынь, будут насиловать монахинь, древними иконами растапливать печи. Солдаты этого гада, этой сволочной нечисти твердо знали...знают, черт возьми, путаюсь во временах, короче, они считают, что пришли в варварскую дикую страну и что они несут в нее самую лучшую в мире культуру - европейскую. Что их император величайший полководец, сопротивляться которому — дико, нелепо и как-то нецивилизованно. А наши барышни считают его романтиком, дворяне все по-французски говорят...

– Я понимаю твой гнев, - сказала с грустной улыбкой странная женщина, - но менять ход истории очень опасно, непредсказуемо опасно.

Я всматривалась в черты женщины и мне казалось, что они меняются - появлялась то совсем юная девушка со светлыми волосами, то старуха, с крючковатым носом, то красивая черноволосая смуглянка.

– Так что же мне делать?
– спросила я.

– Жить и принимать свою судьбу, - непринужденно ответила женщина.
– И еще одно скажу тебе, по поводу молодого князя. Ты можешь быть с ним, но тогда там, в далеком будущем не будет твоих детей и твоих внуков. Ваша любовь не повлияет на судьбу мира, она коснется только нескольких человек. Правда, для того, чтобы началась эта ваша любовь Татьяна должна будет погибнуть. Здесь решать только тебе. А теперь иди, Анна, иди...