Но каким же могло быть решение? Для Пазолини оно было ясно уже давно, хотя он и понимал его утопичность: «чтобы избежать позорного конца», Церковь была «должна перейти в оппозицию. И, чтобы перейти в оппозицию, ей надо было прежде всего отречься от себя самой. Ей следовало бы перейти в оппозицию к власти, которая ее столь цинично бросила, которая пыталась свести ее роль к чистому фольклору. Должна была отречься от себя, чтобы вернуть верующих (или тех, у кого возникла «новая» потребность в вере), поскольку именно из-за того, какой она стала, они ее и оставили». Что означало бы окончательный разрыв с политической властью.

В заключениe следующей главы, в статье от 6 октября 1974 года «Новые исторические перспективы: Церковь не нужна власти», пазолиниевская утопия смещается в сторону совсем откровенного пауперизма с евангельским уклоном:

Я уверен, что Пазолини оценил бы неожиданный поступок папы Франциска, удививший многих и вызвавший споры: он отказался, еще с момента вступления в должность понтифика, жить в папской резиденции. Этот символический жест, вкупе с другими похожими поступками аргентинского папы, прямо соответствует тому, чего так хотел писатель, – отказу от внешнего мирского богатства.

Наблюдая все снижающееся влияние Церкви на общество на социальном уровне, Пазолини продолжал размышлять. В сборнике есть весьма знаковая для этой темы статья, особенно если сравнивать сцену, описанную Пазолини с тем, что происходит в аналогичных обстоятельствах сегодня. В Страстную пятницу 1974 года Пазолини случайно оказался вечером рядом с Колизеем и обратил внимание на группу людей неподалеку – эту историю он описал в статье «Март 1974 года. Еще одно предзнаменование победы референдума» (речь шла о референдуме по поводу принятого еще в 1971 году закона о разводе, за который ратовали демохристианская, национально-консервативная партии и Церковь) – «огромная команда полицейских и городских служб, проверявших прохожих и разворачивавших машины». Писатель не сразу понял, что происходило у него на глазах: «Сначала я подумал, что кто-то, какой-то безработный, в знак протеста забрался на Колизей». Только некоторое время спустя он догадался, что это была церковная служба, в которой должен был принимать участие сам папа Павел VI. Описание Пазолини выглядит мрачновато: «Народу было не больше, как если бы вокруг ходили несколько колизейских котов: дорожному движению ничто не препятствовало. Котами выступали туристы и солдаты в увольнении, старухи и несколько полусветских монахинь, последовательниц Фуко 85 , которые соблюдали обет молчания. Большего провала и вообразить было невозможно»{Там же, стр. 300.}.

Когда читаешь эти заметки, поражает дистанция, отделяющая то время от сегодняшнего (вспомните Крестный ход в Колизее времен Иоанна Павла II и его преемников, с телевизионной трансляцией по всему миру, или людское море на площади Святого Петра, толпы на Всемирных днях молодежи), и кажется, что католическая Церковь отвоевала позиции. Однако, наблюдая массовое участие людей в «крупных религиозных событиях», сопровождаемых многочисленными масс-медиа, задаешься вопросом: а свидетельствует ли это об убежденной, последовательной религиозности? Если заглянуть в статистические данные о посещении итальянцами воскресной мессы, то можно констатировать, что на самом деле наблюдается снижение частоты посещений без каких-либо признаков возврата к прежнему.

Уже в начале 70-х, впрочем, роль религии в итальянском обществе была заметно снижена. Недаром Пазлини писал в те годы: «Люди не ощущают больше ни ценности, ни важности Церкви. Они бессознательно отказались от одной из самых слепых привычек, получив взамен нечто несомненно худшее, чем религия, не преодолев невежества, к которому дьявольский прагматизм Церкви приговорил их многие сотни лет назад»{Там же.}. На смену вере в бога и в церковь, плоду невежества, пришла новая вера в потребление, которая Пазолини казалась куда как ужаснее.

авайте сделаем шаг назад. В то холодное утро 28 января 1950 года, когда Пьер Паоло и его мать Сузанна пришли на железнодорожную станцию в Казарсе, чтобы сесть на поезд до Рима. В столице Пазолини встретится с той самой жизнью городского люмпен-пролетариата, которая станет основной темой двух его романов: «Шпана» (1955) и «Жестокая жизнь» (1959). Эти книги были созданы под влиянием неореализма, хотя во многом и вышли за рамки этого литературного течения (парадоксальным образом первая больше, чем вторая, последняя больше напоминает сочинение в стиле социалистического реализма).

Но продолжим по порядку и остановимся на «Шпане», в художественном отношении превосходящей «Жестокую жизнь». Действие романа разворачивается в римском предместье в период между окончанием Второй мировой войны (в первой главе описан Рим еще в период оккупации немцами) и началом 50-х.

Чтобы проникнуться атмосферой «Шпаны», приведем первые строки романа: «Жаркий июльский день. Кудрявому нынче идти на первое причастие и конфирмацию. Ради такого случая он поднялся в пять часов, и, когда шел по виа Донна Олимпия в длинных серых штанах и белой рубахе, вид у него был не как у рядового армии Иисуса, а как у того баркаса, который тащат на буксире вдоль набережной Тибра»{R1, стр. 524.}.