Попробуем проанализировать этот короткий отрывок. Если вначале рассказчик и его точка зрения могут показаться отстраненными, внешними по отношению к происходящему, то последняя фраза («… как у того баркаса…») переносит их внутрь истории, как будто бы повествование вел сам герой или один из его друзей, смотрящий прямо на него. Сравнение с баркасом уже относится к лексике той самой «шпаны», или, по крайней мере, к окружению героя. Таким образом, уже в самом начале романа возникает двойная артикуляция, она проявляется сразу в наличии двух плоскостей, дополняющих друг друга, и этот прием соблюдается до самого конца: первый план, который можно определить как объективный и который читатель должен видеть в своем воображении достаточно однозначно, как некие факты и данные («Жаркий июльский день. Кудрявому нынче идти на первое причастие и конфирмацию. Ради такого случая он поднялся в пять часов…»); второй план, предположительно субъективный, в котором рассказчик – некто из народа, находящийся внутри событий, о которых рассказывает («…и, когда шел по виа Донна Олимпия в длинных серых штанах и белой рубахе, вид у него был не как у рядового армии Иисуса, а как у того баркаса, который тащат на буксире вдоль набережной Тибра»). Это выглядит, как если бы автор вдруг решил спуститься на уровень своих персонажей, отказавшись от собственной интерпретации фактов, и отдал эту интерпретацию на их усмотрение.

Этот способ повествования Гвидо Бальди 86 , описывая творчество Джованни Верга 87 , назвал «уловкой регрессии»{См. Baldi 1980.}. Речь идет о методе, часто используемом писателями, пишущими в характерном для Италии конца XIX – начала XX века стиле веризма (т. е. стремящимися правдиво показать социальные проблемы в Италии после объединения). Например, роман Верга «Семья Малаволья» начинается так: «Когда-то Малаволья были очень многочисленны, прямо как камни на старой дороге в Треццо»{Verga 1989, стр. 12.}. Или рассказ «Рыжий Мальпело» (из сборника «Жизнь среди полей»): «Звали его Мальпело, потому что волосы у него были рыжие; а рыжие волосы имел за то, что мальчишкой был озорным и непослушным, обещавшим стать отменным прохвостом»{Verga 1994, стр. 90.}. Очевидно, что и сходство семейства Малаволья с камнями (Malavoglia буквально означает «недоброжелатель»), и связь рыжих волос с плохим характером (Malpelo – тоже говорящая фамилия, «плохие волосы») отражают не точку зрения автора, а воззрения той социальной среды, представителей которой он описывает.

Если мы хотим дополнить это сравнение с Верга, сделать его более выпуклым, следует отметить, что Пазолини не переводит диалектную речь на классический итальянский, как это сделал когда-то сицилийский писатель, сохранивший лишь некоторые синтаксические и фразеологические особенности местной речи; подход Пазолини более радикален: он переносит на страницы книги особенности римского диалекта, так называемого «романаччо», на котором говорят в пригородах, в соседних деревнях. Это не прославленный «романеско», обладающий литературными традициями, на котором говорили такие поэты как Джузеппе Джоаккино Белли 88 или Трилусса 89 , это именно «романаччо», язык бедных кварталов, сленг, зараженный в результате недавней миграции южными словечками. Это «жаргон в жаргоне: язык членов банды, придуманный для обмена шифрованными сообщениями в дружеской среде, способ проверки своих; но это еще и язык, пришедший из гетто, свидетельство болезненной маргинальности этих людей»{Siciliano 2005a, стр. 215.}.

В романе постоянно происходит перескакивание от одной точки зрения к другой, от повествования от имени внешнего рассказчика, чьи взгляды мы можем считать более-менее близкими к взглядам автора (в социальном, культурном плане и т. п.), к повествованию рассказчика из народа, отождествляющего себя в антропологическо-психологическо-лингвистическом плане с персонажами. Это настолько бросается в глаза, что порой даже кажется результатом ошибки в структуре всего произведения, нехваткой согласования. Однако очевидно, что столь проницательный писатель, как Пазолини, не мог сделать такое случайно. Это явно его осознанный выбор. Вероятно, он хотел сообщить читателю: я буржуазный писатель, ненавидящий и презирающий социальную среду, откуда я родом, поэтому стараюсь как можно глубже проникнуть в мир люмпен-пролетариата; однако могу это сделать только до определенной точки, поскольку не имею сил отказаться полностью от моей, пусть и ненавидимой, буржуазной идентичности. Другими словами, риторическую стратегию, избранную Пазолини, можно рассматривать как акт глубокой интеллектуальной честности.

В остальном, как мы уже говорили выше, интерес к диалектной речи не был для Пазолини чем-то новым, он сохранил его еще со времен фриульской юности, хотя здесь это уже не язык матери, а совершенно новый. «В «Шпане» диалектные выражения встречаются прежде всего (но не только) в диалогах: речь героев сокращена до основных понятий, состоит в основном из междометий и часто сводится к ненормативной лексике. «Диалоги в романе сведены к обмену скудными и короткими репликами, выразительными жаргонными словечками»{Santato 1980, стр. 205.}. Этот язык не просто фиксирует человеческие проявления, его поэтика чрезвычайно точна, как отметил Вальтер Педулла 90 , полагавший, что она выходит за рамки неореализма: «Это был язык, на котором кричат неграмотные крестьяне, высвобождающие неуправляемую энергию […], предпосылка грядущего материального экспрессионизма, стремления к неформальному самовыражению: первые признаки прощания с неореализмом, являющимся, согласно каноническим представлениям, переходом от натурализма к экспрессионизму»{Pedulla 2004, стр. 125–126.}.

Для Пазолини, на самом деле, лирическое измерение повествования, провоцируемые используемой лексикой удивление или даже шок читателя были важнее, чем реалистичность языка или жаргона. Следует отметить, какое значение играли для него ударение, ритм, даже музыкальность некоторых фраз, вложенных им в уста персонажей и весьма изобретательно созданных им из удивительного разнообразия римского диалекта. Его выбор определялся тонкой поэтической чувствительностью, даже в прозе.

Но и документальная функция этого диалектного и жаргонного лексикона отнюдь не вторична. Известно, что Пазолини, прибывший в Рим в начале 1950 года и тут же влюбившийся в вечный город, провел полевые исследования местных наречий, изучая предместья и опрашивая местных жителей; он обращался к ним с просьбами помочь разрешить лингвистические загадки, которые пытался разгадать. Альберто Азор Роза 91 особо подчеркивал «кропотливый труд Пазолини по сбору лингвистических особенностей – с записной книжкой в кармане он шел от поселка к поселку, от улицы к улице, разыскивая молодых обитателей, их пап и мам; он с ними беседовал, шутил, смеялся и одновременно пристально изучал». Поэтому его и обвиняли в «холодности»: «это была холодность энтомолога, тщательно выстроенный и продуманный повествовательный процесс»{Asor Rosa 1988, стр. 336.}.

Действительно, исследование Пазолини – это живой опыт, скорее даже антропологический или социологический, чем писательский: он наблюдал за парнями из предместий и записывал их лексику, а также фиксировал взаимоотношения и поведение. Он сам рассказывал в эссе, написанном в конце 50-х годов и озаглавленном «Моя окраина»: «Часто меня можно было найти в какой-нибудь пиццерии в Торпиньяттара, на улицах Алессандрины, в Торре-Маура или районе Пьетралата 92 , записывающим на листке бумаги идиоматические выражения, выразительные яркие словечки, жаргонные фразы, только что услышанные из уст тех, кого мне удалось разговорить»{Написано для издания Citta aperta (II, 7–8, апрель-май 1958 года), в SL2, стр. 2730.}. Но делает это он не с отстраненностью натуралиста, но до определенной степени вовлекаясь эмоционально и по-человечески в процесс, что совершенно не соответствует понятию «холодности». Принадлежа к буржуазии по происхождению, он стремился приблизиться к реальности иного социального класса. И ему это удалось – благодаря способности слушать, способности любить. И даже в последующие годы, после публикации «Шпаны» и других романов, принесших ему определенную известность в столичной литературной среде, он предпочитал римские пригороды светской жизни в литературных кругах.

Вот как (в записках «Моя окраина») Пазолини объяснял свое лингвистическое пристрастие к диалектам: