Кудрявый получает воспитание от корней. Он не проходит привычные для буржуазии этапы формирования человека в традиционных местах и институциях: семья, школа, церковь. В жизни Кудрявого семья и школа отсутствуют, церковь присутствует только в виде ритуалов (причастие и конфирмация, с которых начинается рассказ, например; или похороны Америго в конце четвертой главы – но и там «торопливо, ни на кого не глядя, прошел священник»{R1, стр. 626.}, казалось, подчеркивая нарочно дистанцию между людьми и религиозным учреждением), которые кажутся скорее признаком соблюдения неких внешних приличий, чем чем-то глубоко прочувствованным. Не удивительно, что Кудрявый, поприсутствовав для вида на церковном обряде приобщения к таинствам, сбегает и даже не идет на обед, организованный его крестным отцом. Единственными учреждениями, играющими свою собственную изначально присущую им роль в романе, служат тюрьма и больница: в первое место так или иначе, рано или поздно попадают все персонажи (как будто это некий обряд посвящения), второе – место, куда приходят умирать, отнюдь не лечиться.

Таким образом, взросление этих ребят происходит в основном на улице, они учатся использовать подворачивающиеся возможности, часто незаконные. Работа в качестве возможности не рассматривается, поскольку работать – значит отказаться от свободы, самого ценного, что есть в жизни, порой единственной ценности, принадлежащей по праву.

Эмилио Чекки 97 называл «Шпану» «Почерневшим сердцем»{Cecchi 1955.} по аналогии с повестью «Сердце» (1886) Эдмондо де Амичиса 98 , который был, по его мнению, «Сердцем в розовом»{Там же.} благодаря оптимизму педагогики, основанной на буржуазных ценностях бога, родины и семьи. Увы, значение романа Пазолини принижается подобным сравнением с литературой «пастушеского» стиля, превращающим его в простую противоположность романа XIX века. Подобная критика, особенно по отношению к Пазолини, выглядит скорее неуважительно.

Но одно несомненно верно: Пазолини всегда стремился реализовать свое призвание педагога, со времен работы в Казарсе и заканчивая опытом преподавания в Чампино. Выступая в роли писателя и режиссера, он сделал основным адресатом своих идей народ, объект его любви, постоянно рискующий утратить свою идентичность в результате наступления общества потребления, буржуазии, объекта его ненависти, однако до определенной поры все еще способный к перевоспитанию. «Эти два объекта […] стали […] привилегированными адресатами его интереса ко всему, что входит в процесс воспитания. Когда писатель рассказывает о формировании уличного подростка или о перевоспитании промышленника-буржуа, он не упускает возможность поведать о своем собственном воспитании […] или высказать педагогические убеждения, прошедшие сквозь фильтры литературного воображения»{Golino 2005, стр. 10.}.

Подобный подход сохранился и в его последующих произведениях, например, в статьях сборников «Корсарские письма» (1975) и «Лютеранские письма» (1976), где Пазолини превратился, согласно удачному выражению Энцо Голино, в «педагога для масс»{См. Enzo Golino, Pasolini, pedagogo di massa, в Carnero-Felice 2015, стр. 9–17.}. Пазолини стал учителем, но «таким образом […], каким сегодня можно стать […] учителем для других. Подобный учитель не скрывает собственной уязвимости, собственных ограниченных возможностей. Он больше, чем отец – уверенный, твердый, всегда далекий – скорее, старший брат, жизнелюбивый и страдающий, бравый и неожиданно растерянный»{La Porta 2007, стр. 130–131.}.

Однако каким же было отношение Пазолини-педагога к «шпане»? Можно сказать, что оно было аналогично тому, что он проявлял к своим собственным ученикам: никаких стремлений поучать, скорее, это была естественная и инстинктивная предрасположенность к жизни среди них, стремление быть с ними вместе в тех трудностях, которые они преодолевают. Для него был полностью исключен авторитарный, лишенный внимания к индивидуальности подход, он скорее стремился сопереживать и соучаствовать. Пазолини не судил поступки своих мальчиков с точки зрения морального превосходства, даже и тогда, когда они не соблюдали католическую и буржуазную мораль или нарушали государственные законы: эти юноши, по сути, занимались грабежами, воровством, проституцией, они отказывались трудиться…

Все это потому, что «шпана» живет вне моральных норм, они для нее не существуют. Их ментальный и психологический универсум примитивен, он еще не достиг стадии цивилизации с ее правилами и нормами; Пазолини прямо утверждал это, поместив в начале четвертой главы эпиграф из Толстого «Народ – это великий дикарь в сердце общества»{R1, стр. 602.} (цитата, как отмечал Винченцо Маннино, «показывает, насколько роман не ортодоксален, с марксистской точки зрения»){Mannino 1974, стр. 68.}. Эти парни живут вне Истории и вне общества, поэтому аморальны неосознанно: спокойно могут от самой циничной жестокости перейти к самой трогательной нежности. Они на собственной шкуре испытывают непримиримое противоречие между природой и цивилизацией: последняя требует платы с помощью репрессивных мер (полицейские арестовывают Кудрявого в конце пятой главы, к примеру), когда нарушаются ее законы и запреты. Свободное проявление первичных инстинктов ограничено правилами, навязанными обществом.

Пазолини изображает этих молодых людей всегда в свете чистоты, без осуждения, с сочувствием, поскольку они невольные жертвы исторических процессов, прокатывающихся по ним, подавляя и лишая благополучия, несомого цивилизацией. Их чистота – это «чистота, что должна рассматриваться прежде всего как социальная, ее невозможно привести к какой-либо форме адаптации или социализации, идущей сверху, от рынка и институций»{Ilardi 2005, стр. 161.}.

Третий ключ к чтению: это социальный роман. Действительно, описание предместий дает весьма поучительное представление о реальной бедности и маргинализации, на которые многие предпочитают закрывать глаза. Процессы, к которым Пазолини привлекал внимание своей книгой, вызывали, вероятно, раздражение у буржуазии, предпочитавшей не замечать у себя под носом нищету и деградацию.

Например, в убогих домах бедняки жили в почти животном бесстыдстве: несколько комнатушек, забитых кроватями, прилепившимися друг к другу, жалкая обстановка, грязь и убожество. Дети стремились как можно меньше времени проводить дома, приходя туда только что-нибудь съесть или поспать, и то не всегда: даже ночь они предпочитали проводить на воздухе, под римским небом, на скамейке в общественном парке – это лучше, чем вернуться в домашний ад, где царили непрерывные скандалы и даже жестокие драки.