– Мерин ржет, кобылка рада!
– загадочно ответил Степан, поглядел на насупившегося Федора и добавил: - Темный, темный, а глянешь на просвет, белый! Чека по нему плачет!

– Загнул!
– испуганно присвистнул Санька.

– Не в данный текущий момент, - снисходительно объяснил Степан.
– Но загремит как миленький!

– Самому бы тебе не загреметь...
– не очень уверенно отбивался Федор.

– Я - член Союза рабочей молодежи!
– рубил наотмашь Степан.
– А ты деклассированный элемент!

– Ты в Союзе своем без работы сидишь, а я без него на бирже околачиваюсь, - нашелся Федор.
– Вот и выходит: оба мы элементы!

Степан презрительно прищурился, но промолчал: крыть было нечем.

– Такие, браток, дела...
– неожиданно тоскливо сказал Федор и отошел к окну.

Одинокие деревца на улицах забраны решетками, будто провинились в чем-то. Вокруг булыжник и брусчатка мостовых. И ни одной полосочки обыкновенной землицы, с лопухами, с желтыми одуванчиками, с мохнатым шмелем над клеверным цветом.

А в деревне сейчас самая сенокосная пора, только косить некому, и травы стоят выше пояса, и не убран хлеб, и не мычит в хлеву скотина, потому что стоят хлева пустые, и даже дух навозный выветрился из них.

После замирения с немцами кинулись было по своим деревням мужики в солдатских шинелях, истосковавшиеся по крестьянской работе, по плугу, по косе, по вилам да топорам, но опять недальним сухим громом раскатились орудийные залпы, и снова стали солдатами мужики, так и не успев надышаться запахом свежескошенных трав и черной, нагретой солнцем земли.

– Думал, кому дров наколоть...
– не оборачиваясь от окна, сказал Федор.
– Или вещички на вокзал поднести...

– Опоздал ты с вещичками...
– поглядела на его унылую спину Настя. Снег еще не сошел, когда буржуи из города драпали. Ночами в очередях за пропусками стояли. Кто в Харьков, кто в Киев... К немчуре да к гетману... Вот чемоданов бы натаскался!

– Медом им там намазано?
– спросил Федор.

– Медом не медом...
– вздохнула Настя.
– А сала и хлеба ситного вдоволь!

– И Чека нет!
– угрюмо вставил Степан.

Помолчали, а потом Санька сказал:

– Мамка голубя моего последнего изжарить грозится... Хлеб, говорит, перевожу... А я ему от своей осьмушки крошу...

– Не она, так другой кто изжарит, - заметил Степан и вдруг разозлился: - Хватит про жратву!

– Так есть охота все время!
– вырвалось у Саньки.
– Хожу и про еду думаю.

– И до чего додумался?
– прищурился Степан.
– А то давай, как Кузьма! Они тебе подадут Христа ради!

– Я тебе кто?!
– вскочил Санька.
– Контрик? Кадет недорезанный?!

– Во как заворковал!
– обрадовался Степан и подразнил Саньку: - Гули, гули, гули!

– Степа...
– в упор глянула на него Глаша.
– Ты нарочно ко всем цепляешься или характер у тебя такой?

– Тиран и есть тиран!
– глубокомысленно заявил Федор.

Глаша посмотрела на него и засмеялась. Степан буркнул:

– Подумаешь... Сказать ничего нельзя...

А Настя расстелила на круглом столе газету, выложила на нее три вареных картошки, щепотку ржавой соли на бумажке и виновато сказала:

– Хлеба нету...

– Вот...
– Глаша вынула ломоть хлеба и положила на стол.

– Три котлеты!
– торжественно объявил Санька.

– Ого!
– обрадовался Степан.
– Живут же люди!

– Пшенные!
– скромно добавил Санька.

– За такие шутки, знаешь, что полагается?
– пригрозил ему Степан, пошарил по карманам, выложил на стол луковицу и мрачно сказал: - Хотел на махорку сменять... Да ладно!

– Откуда, Степа?
– охнула Настя.

– От верблюда!
– отмахнулся Степан.
– Мешочнице подсоблял корзины таскать.

– Луком расплачивалась?
– удивилась Настя.

– Держи карман шире!
– сказал Степан.
– Медяков сыпанула. Сквалыга!

– А лук-то откуда?
– допытывалась Настя.

– Откуда, откуда!
– рассердился Степан.
– Спер!

– И не стыдно?
– исподлобья взглянула на него Глаша.

– Еще чего?
– возмутился Степан.
– Экспроприация капитала называется.

– Да?..
– протянула Глаша.
– Я думала, это по-другому называется.

– А ты меньше думай, больше есть будешь, - отрезал Степан и подсел к столу.
– Налетай, братва!