– Гитара, что ли?
– наморщил лоб Степан.

– Вроде...
– кивнул Алексей.
– Здоровая такая... Арфа называется.

– Арфа?
– переспросил, запоминая, Степан.

– Ага...
– кивнул Алексей.

Они опять замолчали, прислушиваясь, но арфы так больше и не услышали. Видно, она отыграла свое, и мелодию вели теперь трубы и еще какие-то духовые инструменты. Тоже вроде трубы, но звук не резкий, а тягучий, будто кто-то поет медным голосом. А сам вальс был уже не медленный, как раньше, не осторожный, а кружился все быстрее и быстрее и делал так: "Ах! Ах!" - и хотелось встать и закружиться вместе с ним.

– Сто лет не танцевала...
– вздохнула Настя.

– Прошу!
– Алексей встал перед ней и склонил голову.

Настя засмеялась, посмотрела на здоровенные свои солдатские ботинки, отчаянно тряхнула головой и положила руку на плечо Алексея. Он бережно обнял ее за талию, чуть отстранился, выпрямил спину, и Настя стала вдруг тоньше и выше, когда они медленно закружились по паркету.

Санька, не отрываясь, следил за их плавными движениями, а Степан хмурился и поглядывал на Глашу.

У нее опять загадочно блеснули глаза, она прикрыла их ресницами, поставила пластинку с начала и обернулась к Степану. Степан стал усиленно разглядывать лепной потолок, как будто раньше никогда его не видел. Глаша тихонько вздохнула и сказала:

– Пойдем, Степа? Потанцуем?..

– Еще чего!
– буркнул Степан и покосился на Саньку.
– Жарища!

Глаша прикусила губу, пошла в угол и села там, теребя кончик распушившейся косы.

"Ну вот!
– в отчаянии подумал Степан.
– Снова не туда брякнул! Сидит, слезы глотает! А нечего было высовываться! Танцевать с ней еще. Стыдоба!.."

Степан опять покосился на Саньку, но тот сидел задумчивый и тихий: слушал то место в оркестре, где переливается серебром арфа. Потом спросил, ни к кому не обращаясь:

– А в других странах Союзы молодежи будут?

– Ну?!
– удивился Степан.
– Ты чего это, парень?

– Штуку я одну задумал...
– застеснялся Санька.

– Слышь, Глаха?
– обернулся к Глаше Степан.
– Еще один задумывать начал... Вроде тебя!

Глаша ничего не ответила. Сидела, обхватив коленки руками, и смотрела на кружащихся в вальсе Алексея и Настю. Степан разозлился и громко сказал то ли ей, то ли Саньке:

– Лечиться надо некоторым. Бесспорный факт!

Но Санька твердил свое:

– Нет, ты скажи! В Испании, к примеру, будут?

– Точно не знаю...
– неохотно ответил Степан.
– Но должны быть! А что?

– Кончится вся эта заваруха, голубей новых заведу...
– мечтательно вздохнул Санька.

– Тьфу ты!
– сплюнул Степан.
– Я-то думал!..

– Нет, ты послушай!
– Санька начал даже заикаться от волнения. Пишем мы испанским братишкам: так, мол, и так. Как у вас идут дела? Отпишите. Если контра нажимает, поможем. И вообще, даешь Третий Интернационал и мировую революцию! А голуби у меня не простые, почтовые! Есть такие голуби - куда хочешь долететь могут. Через море, через горы... Мы им с этим голубем письмо, они нам ответ!..

– И как ты этот ответ разбирать будешь?
– засомневался Степан. Читать, что ли, по-ихнему знаешь?

– Выучусь! И они тоже! Мы - по-испански, они - по-русски!

– Ну...
– недовольно протянул Степан.
– Учиться еще! И так разберемся. Свои ребята!
– И хлопнул Саньку по плечу: - Это ты ничего придумал! Котелок варит. А, Глаха?..

Степан обернулся к Глаше, ожидая ответа. Она молча перекинула косу за спину и, не глядя на Степана, подошла к граммофону. Постояла, прислушиваясь к шипению кончившейся пластинки. Поглядела на Алексея с Настей. Они стояли друг против друга, чуть раскачиваясь, закруженные, завороженные вальсом. Алексей все еще полуобнимал Настю, а она не снимала руки с его плеча. Глаша улыбнулась им и перевернула пластинку. Опять послышалось легкое шипение, потом чуть надтреснутый, тронутый временем, но все еще глубокий, красивый голос запел:

На заре туманной юности

Всей душой любил я милую.

Был у ней в глазах небесный свет,

На лице горел любви огонь.

Что пред ней ты, утро майское,

Ты, дубрава-мать зеленая...

У Степана даже защемило сердце, когда он увидел, как слушает этот голос Глаша. Лицо у нее стало печальным и ласковым, глаза засветились. Степан расстегнул ворот рубахи и охрипшим вдруг голосом сказал:

– Для кисейных барышень песенка! Любовь, любовь...
– Помрачнел еще больше и выпалил: - Предрассудок!

Глаша обернулась и вышла из комнаты.

Степан даже не посмотрел ей вслед. Сидел набычившись и все теребил ворот рубахи. Алексей подсел к нему и шепнул на ухо:

– Бревно ты все-таки порядочное, Степа.

– Это почему еще?
– вскинулся Степан.

– Да потому!

Алексей взъерошил ему волосы и рассмеялся...

Когда раздался взрыв, Глаша сидела в пустой каморке швейцара под лестницей и плакала. Сначала она подумала, что это гремит гром, и обрадовалась. Она любила грозу!