Шрифт:
– Даже весна в этом году холодная...
– вздохнула Лена.
Женька скинул свою форменную шинель и укрыл ею плечи Лены.
– Я не потому...
– улыбнулась ему Лена, но шинель не сняла, даже придержала рукой воротник, закрывая горло.
– Хочешь, стихи почитаю?
– предложил Женька.
– Свои?
– Да. Последние.
– Ну, почитай, - согласилась Лена.
Женька встал, заложил руки за пояс и, подвывая, прочел:
В перламутровоснежные дали
Вы ушли в этот вечер морозный,
В белой дымке тумана пропали
Ваши косы и плащ синезвездный.
Только где-то у бешеной тройки
Бубенцы под дугой прозвенели
Да заплакал у мраморной стойки
Бледный юноша в черной шинели!..
И, волнуясь, спросил:
– Ну как?
– Мне не нравится, Женя...
– подумав, ответила Лена.
– Только ты не обижайся! Понимаешь, мне кажется, что сейчас нужны другие стихи.
– Какие же?
– обиделся все-таки Женька.
– Не знаю...
– пожала плечами Лена.
– Я бы написала о заколоченных витринах, о выстрелах по ночам...
– Это не поэзия!
– начал горячиться Женька.
– Как ты не понимаешь, Лена... Стихи должны быть как музыка! А писать о разбитых стеклах и подсолнечной шелухе на Невском?.. Нет, не могу!
Лена молчала и, чуть щурясь, как все близорукие, но не носящие очки люди, смотрела в глубину сада.
Из высокой беседки видны были дальние аллеи, изрытые учебными траншеями, и давно пустовавшая эстрада-раковина с облупившейся краской. От собранных в кучи тлеющих листьев поднимался дым и медленно таял в низком облачном небе.
Лена повернулась к Женьке и спросила:
– Ты честный человек?
– То есть как?
– растерялся Женька.
– Так!
– в упор смотрела на него Лена.
– Честный?
– Ну...
– замямлил Женька.
– Поскольку мне не приходилось никого обманывать, то я считаю...
– Тогда скажи!
– перебила его Лена.
– Ты комсомольцам завидуешь?
– Мы расходимся в политических убеждениях, - не сразу ответил Женька.
– А я завидую...
– призналась Лена.
– Они хоть знают, чего хотят! Теперь вот готовятся защищать свой город. Но ведь это и мой город, верно?
Шинель сползла у нее с плеч, одной рукой она придерживала ее, другой приглаживала выбившиеся пряди волос на лбу и висках и говорила горячо и быстро:
– Я не хочу, чтобы по набережной опять раскатывали пьяные офицеры! Не хочу, понимаешь? Мне стыдно, что отец будет снова унижаться перед директором банка за свое грошовое жалованье! Пусть лучше сидит без работы, как сейчас!
– Он саботировал при большевиках?
– спросил Женька.
– Саботировал...
– кивнула Лена.
– Мой тоже...
– невесело усмехнулся Женька.
– Ох, как я завидую комсомольцам!
– вырвалось вдруг у Лены.
– Нечему завидовать!
– самоуверенно заявил Женька.
– У нас будет своя организация. Стрельцов обещал твердо.
– Стрельцов?
– повернулась к нему Лена, хотела что-то сказать, но замолчала.
– Ты что-то не договариваешь?
– внимательно посмотрел на нее Женька.
– Нет, ничего!..
– отмахнулась Лена, плотнее запахнула на себе шинель, будто закрываясь от кого-то, и неуверенно сказала: - Знаешь, Женя... Может быть, я ошибаюсь, но мне все время кажется, что за его спиной стоит кто-то чужой! Стоит и нашептывает ему все речи, которые он произносит перед нами.
– Да ты что, Лена?!
– искренне возмутился Женька.
– Петр Никодимович? Нет!.. Ты ошибаешься, поверь мне! Он всей душой предан нашему делу. И потом, какие там свои, чужие? Стрельцов вне всяких партий, ты это знаешь!
– Ничего я уже не знаю...
– вздохнула Лена.
Женька смотрел, как она чертит прутиком на пыльном полу беседки какие-то буквы или узоры, видел ее зазябшие без перчаток руки, хотел взять в свои, чтобы согреть, но не решился. Рассердился сам на себя, встал со скамьи и уселся на резных перилах. Посмотрел вниз, на аллею, и сказал:
– Кузьма идет...
Лена промолчала, и Женька, назло ей или себе - он и сам не понял, крикнул:
– Кузьма!.. Иди сюда!
Кузьма в беседку не поднялся, стоял внизу у деревянных ступенек и поглядывал вокруг. Потом спросил у Женьки:
– Наших заставских не видел?
– Кого?
– не понял Женька.
– Ну, ребят... Комсомольцев...
– нахмурился Кузьма.
– А-а!
– холодно посмотрел на него Женька.
– Я думаю: кто это "наши"? К ним пришел?
– Нужен я им...
– отвернулся Кузьма.
– Так, посмотреть...