– Оу.

– Мы все проходим через неловкие фазы взросления, но мои запечатлели для потомков. В общем, любой, кто захочет поискать меня в интернете, и без того найдет чем развлечься.

Я вспоминаю слова Эмиля: «Быть вундеркиндом и расти на глазах журналистов не так-то просто: они порой беспощадны».

– И тебя не волнует твоя репутация? Ну, что о тебе думают люди?

– Ты хочешь сказать, волнует ли меня, что окружающие считают меня куском дерьма? – Нолан мягко смеется. – Я это заслужил. Я им был. Все, что я могу сделать, – это попытаться стать лучше в будущем.

Надо сказать, у него получается. Я пытаюсь вспомнить, что он вытворял в последнее время, но в голову ничего не приходит.

– Но ты все еще бесишься, когда тебя обыгрывают.

– Вот какого ты обо мне мнения? – Нолан качает головой. – Я злюсь на себя. За совершённые ошибки. За то, что не сделал все, что было в моих силах. И каждый раз, когда ты ошибаешься, я знаю, что ты чувствуешь то же самое.

– Неправда. Я…

Он косо смотрит на меня, и я замолкаю. Ну и ладно.

– Я показал Дарси, как ходят фигуры, – тихо произносит Нолан.

– На чем?

– У нее под кроватью лежит доска с розовыми и фиолетовыми фигурами.

Я закрываю глаза и чувствую, как в животе стягивается узел.

– Я была уверена, что избавилась от нее.

– Тебе стоит самой научить сестру.

– И зачем ей это?

– Она хочет играть, потому что обожает тебя.

Я фыркаю:

– Она зовет меня Мэллопипи и постоянно лепит в фотошопе картинки, которые подписывает «Самая отстойная из Гринлифов». А я, между прочим, нелегально ей этот самый фотошоп скачала. Неблагодарная.

– Она хочет быть похожей на тебя.

– Я не буду ее учить.

– Почему?

Я отворачиваюсь. На дороге, кроме нас, никого нет, и сосны становятся все толще.

– Шахматы – плохая идея.

– Почему?

– Посмотри, куда они меня привели.

– Они привели тебя сюда. Ко мне.

К моим щекам приливает кровь. Тон Нолана не подразумевает возражений. Он действительно верит в то, что говорит. Он верит… Я даже не знаю, во что еще.

– Ты его застукала, да? – спрашивает Нолан.

Озадаченная, я поворачиваюсь к нему.

– Что?

– Отца. Что-то случилось между ним и той женщиной, арбитром с Олимпиады. Ты об этом узнала. Твоя мама вышвырнула его из дома. Рискну предположить, несколько лет вы не общались. А потом случилось то, что случилось.

Я выпрямляюсь и чувствую, как ремень безопасности натягивается на свитер.

– Откуда… Откуда ты знаешь? Когда…

– Я не знал. Но помню, какие ходили слухи в то время. Про Арчи Гринлифа. Остальное… я просто предположил.

– Ты предположил? Как?

– Наблюдал. Твоя реакция на Олимпиаде. То, как ты любишь шахматы, но пытаешься убедить себя, что ненавидишь. Ты чувствуешь ответственность перед своей семьей – не просто перед сестрами, но и перед мамой, – он говорит все это таким будничным тоном, будто кто-то в классе попросил его прочитать скучный параграф из учебника. – Ты ведешь себя так, будто совершила что-то ужасное. Будто вообще ничего в жизни не заслуживаешь, кроме объедков.

Я. Скучный учебник – это я.

– Потому что так и есть – это моя вина, – выпаливаю я, удивляясь самой себе.

Еще никогда прежде я не признавалась в этом вслух. Но если бы я не рассказала маме о Хизер Тёркетт, папа не ушел бы из дома, и у него не было бы причины садиться пьяным за руль в три утра. Если бы. Если бы. Если бы.

– Ты знала, – как ни в чем не бывало продолжает Нолан, – что моего дедушку поместили в больницу из-за меня?

– Какое это имеет… Нет. Не знала.

– Он вел себя странно уже некоторое время. Говорил неприемлемые вещи, совершал неприличные поступки – иногда публично. Мои родители тоже что-то подозревали, но, думаю, в основном списывали все странности на возраст. И поскольку я проводил с ним много времени, то прикрывал его, когда удавалось. Я искренне думал, что ему нужно просто выспаться или что-то типа того. Но однажды… Это произошло в его день рождения. Я пришел к нему домой, в ту самую квартиру, где ты была. Поднялся по лестнице – тогда работал тот же портье, что и сейчас, ему вообще на все плевать – и зашел внутрь. У меня с собой был подарок – шахматный набор, который я сам для него смастерил. Девять месяцев резьбы по дереву.

Нолан включает поворотник и съезжает с основной дороги. Должно быть, мы уже подъезжаем. Почти.

– Мы виделись за день до этого. Мы виделись каждый день, но в тот раз он не узнал меня. Или узнал, но подумал, что у меня плохие намерения. Наверное, правду не узнаю уже никогда. Я бы не сказал, что у него была склонность к насилию или что-то подобное, но в тот день у него в руках был нож. Я увидел, как он вынимает его из подставки, и предположил, что он хочет… нарезать сельдерей. Ни хрена не помню. Вместо этого он посмотрел мне в глаза и кинулся. Порез оказался глубокий – его нужно было зашивать, а значит, в больнице мне пришлось заполнить заявление. Вот так. У моего отца было достаточно связей, чтобы запереть деда в дурке. Отец сказал, что это к лучшему. Возможно, так оно и было. Но он сделал это по другой причине. Он всегда ненавидел своего отца, потому что шахматы волновали его больше, чем родной сын.