Пашка жадно затянулся и пыхнул дымом.

— Я вообще не понимаю, чего он делает в этом разукрашенном ящике. Таким как он бы жить и жить. На рожон не лезет. Вся ставка на труд.

Палашов сейчас испытывал гордость за парня. Лучше и не надо похвал.

— Ванька — нравственный человек, очень скромный. Его потребности лежат в какой-то другой плоскости, нематериальной. Не помню, чтобы он кого-то обидел. На первый взгляд он — никакой, но, если раскроется, там такие миры необъятные… С ним интересно, тепло, надёжно. Это подспудно как-то чувствуется… Это его содержание… Он — чистый человек и в других склонен видеть эту чистоту. Он её усиливает, как какой-то магнитный резонатор. Но когда надо кричать, он молчит. Подлые стороны человечества его обескураживают. Низменные стороны его удивляют. Он — человек без тени. Паровоз на солнечных батареях. Тягловая лошадь, мечтающая порхать. С другой стороны, он — сельская беднота. Отсталый малый. И в то же время очень продвинутый, в каких-то иных сферах. Столько знает о кораблях, о путешественниках, о разных уголках земли. О направлениях ветра, о погоде, о животных. И совсем мало о женщинах. Ему кажется, женщины — возвышенные существа, некие ангелы во плоти. Но мы-то с вами знаем, что это не так.

«А может быть, они действительно ангелы, которых мы опускаем, которых мы заставляем быть плотскими и низменными, расчетливыми. — Так подумал мужчина. — Мы друг друга опускаем и друг друга же заставляем воспарять».

Он представил себе Милу обнажённой, на коленях, с заломленными за спину руками, а потом — в каком свете видел девушку Ванечка, и мысленно накрыл этот образ рукой.

— Павел, Вани больше нет, — беспощадно сказал вдруг следователь. — Пойми, его больше нет. Конечно, Ванька и сам виноват. Эта его дурацкая затея с убийством… С коровой в сарае… Но и Глухов много из себя возомнил. Мила рассказала тебе?

Парень кивнул. Оба помолчали, попыхивая сигаретным дымом.

— Они словно небо и земля. Один молодой и наивный, другой поживший и бывалый. И тот и другой были мне интересны. Но Ваня был другом, а Тимофей — объект для наблюдений, что-то вроде образца для подражания.

— Теперь, надеюсь, он отбил охоту подражать.

— Да. В этом году я мало здесь пробыл — несколько дней в начале мая. Мне показалось, Ваня увлёкся Олеськой. В том году всё было иначе — ни Олеська, ни Милка на вечёрки не ходили, а Ванёк и подавно. Это правда, что они Олеську не поделили?

— Можно, конечно, и так выразиться.

— Нет, она девка ничего, красивая. Но чтобы резать друг друга из-за неё…

— Чайка лучше?

— О-о…

— Не удивляйся, я прочёл о ней в Ванином дневнике. О твоих чувствах.

— О-о…

— Можешь не отвечать. Всё понятно. Как складывались отношения Вани с Тимофеем?

— Да, в общем-то, никак. Не было никаких отношений. Ванька его избегал, как просила его Марья Антоновна. Они толком не общались. Тимофей, если и думал о нём, вслух ничего не говорил. Он просто наблюдал за Ваньком, когда тот попадал в поле зрения. Да кто ж знает, что у него было в то время на уме? Убивать друг друга они точно не собирались. Делить-то им нечего было. Ванька вообще собирался уезжать. И мать скорее всего увёз бы потом.

— Как ты думаешь, Ваня мог им дать отпор, справился бы с ними?

— Мог, если бы хотел. Слабаком его назвать нельзя никак. У меня перебороть не получалось. Я иногда затевал возню, потому что смотрел на такого спокойного невозмутимого парня, и заблуждался на его счёт. Мне важно было убедиться в том, что я заблуждаюсь. Он не хотел давать отпор, думаю. Не знаю, справились бы они с ним, но он точно мог им бока намять. Всем. И Певунову, и Глухову. Что-то его остановило.

— Трусость? Страх?

— Нет. Не трусость. Не страх. Не могу объяснить. Другой страх. Не перед ними и их силой. Перед совестью, может быть, перед Богом.

— Корову он мог зарезать?

— Корову он пожалел. Иначе бы зарезал, конечно. Она, как вы понимаете, ни в чём не виновата. Не в ответе за хозяина. И Ваня это понимал. Она для него живое отдельное существо. Лишать её жизни — полная бессмыслица. Конечно, Тимофею это не понравилось бы, здорово задело бы, но… это не вариант… Эх, меня не было рядом!

Пашка собрал с щёк в горсть подбородок, но тут же, с силой скользнув пальцами по коже, отпустил, спросил:

— Он провоцировал Глухова, может быть?

— В дневнике Ваня говорит, что хочет убить Тимофея. Именно его, а не корову. Он готовился убить его, тем самым разорвать отношения между ним и Олесей. Прощался с тобой, думал, возможно, ты отречёшься от друга-убийцы. Прощался с флотом. Жалел мать. Хотел, чтобы Олеся не досталась никому.

— Да уж. Олеське пришлось полюбоваться на Глухова во всей красе. Чёрт его дери!

— Это он его привязал. Он его бил вместе с остальными. И всё на глазах Олеси и Милы. Все они показали себя, кто на что способен. Даже Дашка Журавлёва.

Палашов вздохнул и дёрнул головой.

— Как Ваня относился к Миле?

— По-особому. Она была ему приятна, симпатична, интересна. Он, конечно, трепетал перед ней, как перед всеми девчонками, но с удовольствием с ней общался. Думаю, их отношения можно назвать дружескими.

— Были ли у Вани какие-нибудь поползновения в сторону Милы?

— Я ни разу не видел, чтобы они касались друг друга. Ванька был страшный скромняга. А Милка… Она ведь старше него. Они явно нравились друг другу. Но Милка… она ведь реальная девчонка. Она и мне нравится, но для меня она свой парень. И я общался с ней меньше Ванькиного. Она достаточно замкнутая натура. Витает всё время где-то там… — Пашка сделал пространный жест. — Вот вляпалась девчонка. Она сказала, что была близка с Ванькой в ту ночь. Она беременна, говорит.