— Я нашёл себе самого лучшего агента. Получаю всю информацию от первого лица. — Чувствовалось, Марья Антоновна не совсем понимает, о чём идёт речь. — Это Галина Ивановна, — прояснил Евгений. — Но общение с ней просто не даёт ране заживать. Это как продолжать боксировать разбитыми руками.

— Я сразу почувствовала между вами с Милой… Ну, не знаю… какой-то общий кокон, что ли. Вы как будто единой паутиной окутаны. Две несчастные гусенички.

Евгений усмехнулся такому сравнению.

— Вы уж меня простите, но и вы в похожем коконе находитесь. И ваш безмолвный диалог с Глуховым на суде тоже произвёл неизгладимое впечатление. Уж простите, что я об этом…

Марья Антоновна покраснела и уставилась в чашку, обхватив её руками.

— Что касается моей жизни… — Палашов заговорил о себе, заметив, как женщина стушевалась. — С этим делом я попал как кур в ощип. Мне жалко этих ребят, которые жили себе не тужили и вдруг так нарвались. Особенно девчонок. А из них Милу и Олесю. Не поверите, мне и Глухова жаль. Он же в ловушку себя загнал. Бедные его родители. Про вас я вообще молчу. А с Ваней у меня был эпизод в морге. Я чувствовал, что мы с ним одно целое. И сейчас я ощущаю, что унаследовал за ним. Зона его ответственности перешла ко мне. А когда вы этот кокон заметили?

Марья Антоновна отпила чаю прежде, чем заговорить.

— Помните, Мила у меня была, а вы пришли и молча встали возле входа и ждали, пока мы разойдёмся?

Евгений кивнул.

— Тогда и почувствовала в первый раз. А уж на кладбище поняла окончательно, когда она сбежала, а вы пошли за ней.

— Она не могла принять Ваню, лежащим в гробу. — Палашову стало грустно от нахлынувших воспоминаний. «А я его только таким и видел — мёртвым». — Как думаете, только вы этот кокон почувствовали или остальные присутствующие тоже?

— Вашему агенту Галине Ивановне и гадать не нужно. Она и так всё знает, да и Олегу Андреевичу она, должно быть, рассказала уже.

Палашов почувствовал движение у ног, опустил глаза и увидел полосатую кошку. Та потёрлась о его ногу, но при попытке погладить её по голове ловко увернулась и отправилась к хозяйке.

— Ну, что тебе, Тельняшка?

Кошка потыкалась носом в ладонь Марьи Антоновны.

— Тельняшка? — Евгений отпугнул кошку громким смехом. — Это Ванька придумал, — заключил он, отсмеявшись.

— Ага. Вместе с Пашкой они так изгалились.

— Молодцы ребята!

И вдруг веселье схлынуло как не бывало.

— Марья Антоновна, вы позвоните мне завтра, слышите? Как всё пройдёт на суде рассказать.

Её глаза превратились в два грустных омута, которые затягивали его всё глубже. И когда он почти уже утоп, женщина наконец кивнула. Ему нужно было всё ей объяснить:

— Я больше не могу слушать эту историю, поймите меня. Я варюсь в ней с того самого дня, когда первый раз ступил в эту деревню. А перед этим первый раз увидел Ваню. То, что от него осталось, увидел. Меня это не порадовало, как вы понимаете. Скажем мягко, я не в себе теперь. Трудно мне даётся эта история. Всё, я больше ни слова не скажу. Простите…

Он грустно улыбнулся.

— Как думаете, Олег Андреевич сильно меня ненавидит?

— С чего ему вас ненавидеть-то? Это Мила устроила им весёлую жизнь, а не вы. Вы, Женя, просто делали свою работу.

— Бегать за расстроенными девчонками не входит в мои обязанности.

— А в чьи обязанности, скажите мне, входит за ними бегать?

Они ещё посидели недолго, а потом, как ни настаивала Марья Антоновна, чтобы мужчина заночевал в доме, Палашов снарядился в тёплые вещи и ушёл спать в машину со словами: «Простите. Мне надо подумать. А вы закройтесь получше».

На самом деле думать ему не хотелось. Напротив, вытряхнуть бы всё из головы и просто тупо забыться сном.

Утром Палашов не чувствовал себя отдохнувшим. Спать в машине было неудобно: тело затекло и болело плечо, ноги замёрзли, и всю ночь какая-то муть вертелась в голове. Дверь в дом Марьи Антоновны была открыта, Тельняшка лизала сметану в миске, но при виде мужчины убежала за печку, задрав хвост.

— Доброе утро!

Евгений понял по глазам женщины, что ей ночью тоже плохо спалось. А ведь их двое теперь: где-то в глубинах тела затаился малыш. Будущий папаша знать не знает об этом. А вдруг знает, чувствует как-нибудь?

Он снял плащ, размял дюжее тело и прошёл к умывальнику. Марья Антоновна накормила его геркулесовой кашей на молоке. Они выехали заранее и прибыли менее чем за час. Палашов старался не тревожить больше женщину, на ней и так лица не было. Испытание — не только слушать, как издевались над сыном, но и смотреть виновникам в лицо. Снова и снова…

XXVI

— Судья отозвал обвинение Глухова в совращении малолетней, — рассказывала Марья Антоновна вечером по телефону, и Палашов внимательно вслушивался в малейшие интонации голоса сквозь треск телефонной линии и осенний ветер, хулигански врывающийся в разговор. И сам пребывал в неопределённости, и не мог понять, хорошо это или плохо для неё.