Пусть по другой статье, но председатель суда Борисенко накажет Глухова строже остальных — это несомненно. Голос Марьи Антоновны звучал устало и в унисон его собственному состоянию:

— Олеся может больше не приходить на заседания суда. Сегодня выступали прокурор и адвокаты. На следующем заседании подсудимым дадут слово, а потом, если судья успеет, то огласит приговор.

— Когда оно состоится?

— Шестнадцатого декабря. Мне Паша Круглов прислал письмо. Спрашивает, какие дела. Ещё прокурор допрашивал Тимофея, собирался ли он передать Ваню правоохранительным органам. Сын ведь тоже закон нарушил — проник в его владения, чуть не нанёс ущерб его имуществу, корове то есть.

— Не собирался он, Марья Антоновна, передавать Ваню в правоохранительные органы. Он сказал, что собирался его отпустить?

— Сказал, что не знал ещё, как с ним поступить. О милиции он не думал.

— Похоже на правду. Кирюшиных не было на заседании?

— Нет. Народу было меньше.

— Певунову и Рысеву адвокаты просят снисхождения?

— Конечно.

— Вам жаль их?

— Нет. Я не испытываю этого чувства. Я не могу. Им нет прощения. — Слова звучали буднично. Даже если они не хотели этого, они сделали всё, чтобы получилось именно так.

Мысли Марьи Антоновны об убийстве сына и о виновниках перегорели в её душе.

* * *

В пятницу днём, а дни теперь были куцыми и ёжистыми, Палашов небрежно сдвинул документы в сторону, освобождая на столе место для телефона. Пальцы непослушно прошлись по немым кнопкам. Три месяца минуло со дня, когда Палашов впервые увидел Милу Кирюшину. За это время номер уже въелся в память. Он звонил её маме более десяти раз, но опять это было волнительно. Чудо не случится — Мила не возьмёт трубку, — так к чему же эта неотвратимая внутренняя дрожь?

Приветливый голос Галины Ивановны почти сразу вырвался из аппарата: она ждала его звонка. Поздоровались.

— После выступления в суде Мила стала тихой и светлой. Она успокоилась. Ей удалось вас увидеть, а помните, как она боялась, что этого больше никогда не случится?

— Дайте мне ваш домашний телефон, — порывисто проговорил он скороговоркой, удивляясь самому себе.

— Вы хотите начать с ней общаться? — голос Галины Ивановны безусловно был воплощением разума, тогда как голос Евгения был сплошное чувство.

— Хочу её услышать, — чуть спокойнее пояснил мужчина.

— То есть вы её услышите, а она вас нет?

— Получается так.

— Это несправедливо. У вас и так одни преимущества перед ней. Вы многое узнаёте через меня, тогда как моя дочь, бедняжка, мучается безвестностью. Я же не могу сказать ей, что у вас всё хорошо.

— Это обманчивое впечатление. Иначе я не просил бы ваш домашний номер. Мне представляется, что преимущества у неё.

— Можете обижаться на меня, но я не допущу, чтобы вы ей звонили и молчали в трубку. Ну нет! К тому же, разве вы не вольны самостоятельно достать наш домашний номер?

— Я не могу на вас обижаться. И номер узнать могу. И узнаю. И я понимаю, что это моя придурь — общаться с вами вместо неё. Вы говорите: ей полегче?

— Да, но…

— Но?..

— В среду она ходила в консультацию и…

— Не тяните, умоляю вас.

— Ей пришлось долго ждать в очереди… Она упала в обморок.

Внутри у Евгения всё оборвалось. Мгновенно в сознании пронеслось, как она обмякла в его руках в посадке. Тогда она была в безопасности: он был рядом. А сейчас Мила одна…

— Алло?

— Да. Я здесь. Она сильно ушиблась?

— К счастью, нет. Сердобольные женщины успели усадить её на кушетку. На ней она и распласталась.

— Уф! Галина Ивановна, вы смерти моей хотите!

— Признаюсь, месяц и два месяца назад, когда смотрела на дочь, хотела порой. Только ваша смерть не способна облегчить ей страдания.

Он запустил руку в кудри, а попала она вместо кудрей в колючие пеньки. Провёл по ним и резко руку отдёрнул.

— Я вам клянусь, я приеду. Просто пока рано.

— Но моя дочь об этом не знает!

— Нет. Она знает! Я ей обещал. И вам обещал. Поверьте, мне сейчас не сладко.

— Но вы ещё не задохнулись.

— Только благодаря вам.

* * *

Палашов открыл окно, посмотрел вниз на почерневший газон и порадовался, что в Венёве давно никто не выпадал из окон. Холодный осенний воздух ворвался в кухню. Сигарета почти сама выскочила из пачки, и он подумал, что стал ещё больше курить. «Мои друзья теперь — пачка сигарет, да бутылка водки. Не спиться бы!» А сам продолжал жадно затягиваться и дымить в ночной холодный воздух, заслоняя от себя быстрые облака. Покончив с сигаретой, закрыл окно и уселся за стол к бутылке. Он гнал все мысли, кроме той, что хочет забыть, кто он такой. Вот это ему совсем не хотелось помнить. Истреблением самого себя он и занялся.