Примерно в середине января, когда пообвык в хлебопекарне и перестал так сильно уставать, Тимофей одолжил лист бумаги и денег на конверт с марками у смотрящего из общака и написал родителям письмо, где очень кратко рассказал о себе, дал адрес и просил подкладывать пустой лист бумаги для его ответа. Начальник колонии предупреждал его, что конверт с письмом запечатывать не нужно. Он отдал незапечатанный конверт. А после постоянно пребывал в лёгком волнительном состоянии, ожидая весточки с воли. Будут ли отвечать родители? Эти письма могли бы связать его тоненькой, словно паучья, ниточкой с домом, а там, глядишь, и с Машей. Женщина теперь для него словно звёздочка, желанная, далёкая, недостижимая.

Ответ он получил нескоро, со вспоротым конвертом, этот факт притупил чувство радости и удовлетворения. Мужики в пекарне, когда он обмолвился об этом, объяснили, что за их перепиской внимательно следит цензор на предмет угроз, опасностей и преступных замыслов, суицидальных мыслей. Неприкосновенными остаются только послания через адвоката. Нужно помнить это, когда сообщаешь что-то родственникам. На кратковременных свиданиях тоже присутствуют сотрудники колонии. И только на длительном свидании можно остаться с родными наедине. Но перед этим родные и их вещи подвергаются тщательному досмотру. Так что осуждённый всё время один, но как на ладони и под постоянным присмотром. Показное публичное одиночество. Делать и говорить что вздумается бесследно и безнаказанно не получится.

Письмо Глухову инспектор отряда вручил утром, но он не стал его вынимать и читать. Ему хотелось сделать это в спокойной обстановке вечером. Он проносил его в кармане весь день, хотя думать мог только о нём, и рука так и тянулась его ощупать, убедиться, что оно ему не приснилось.

Итак, забравшись вечером на койку и отключившись от суетящихся и шумящих товарищей по несчастью, Тимофей бережно достал разлинованные листы бумаги. Один, как он просил, был чистым, а второй испещрённым бисеринами материнского почерка. Он развернул его и начал жадно читать.

«Здравствуй, Тима! Не могу передать, как болит за тебя моё материнское сердце. Папка всё ещё серчает на тебя, но я-то вижу, тоже страшно переживает. Думаю, простит он тебя. Только сколько ему на это потребуется времени, сказать затрудняюсь.

Вроде бы ты неподалёку от нас, но добраться нам до тебя не так-то просто. Напиши нам, что тебе можно прислать, как тебя кормят, как себя чувствуешь и чем занимаешься.

У нас всё идёт своим чередом. Жизнь наша размеренная хорошо тебе известна. Деревня стоит пустая под белоснежным покрывалом. Взяли щенка. Назвали опять Трезорчиком. Сам знаешь, какие они маленькие смешные. Народ наш относится к нам снисходительно. Лишний раз не напоминает про нашу боль. Да и людей осталось на зиму раз два и обчёлся.

Намедни приходила Дуся, рассказала об одном странном обстоятельстве. Это касается нашей Марьи Антоновны. Что бы это могло быть? Марья — баба не гулящая, а видно невооружённым взглядом, что отяжелела. Нет ли у тебя какого объяснения?»

Руки с письмом мелко затряслись, а в голове двинулись шустрым составчиком мысли:

«От девятнадцатого августа прошло почти семь месяцев. Самое время животу обозначиться. Неужели? Не может быть! Маша понесла от меня! И ребёнка сохранила, не избавилась, вынашивает. Это что же, я теперь папашей буду? Она всё это время на суд беременная приезжала? С моим ребёнком под сердцем? Так близко от меня был мой малыш!»

На глаза нахлынули слёзы, письмо расплылось. Тимофей закрыл глаза, чувствуя, как веки выжали излишки влаги на виски. Он вновь увидел Ванечку с остекленевшими глазами. Вспомнил холодный парализующий ужас, который испытал тогда. Вспомнил мучительные сны. Одного ребёнка проворонил. Сам отдал в руки смерти. Как бы другого уберечь? Неужели ж будет его настоящая единокровная деточка? «Это чудо! Машенька моя, чудесница! Чудны дела твои, Господи!»

Тимофей долго лежал и думал, думал… Нельзя совершить ещё одну ошибку. Нельзя этого нового маленького ребёночка потерять, оттолкнуть. Всё отдать, всё сделать для того, чтобы сблизиться с Машей, чтобы этому крохе стать настоящим отцом. Очнулся он, когда понял: письмо недочитанным лежит на его груди. Потёр почти высохшие уже глаза. Взял лист и принялся читать дальше.

«Нет ли у тебя какого объяснения?

Каждый день, сыночек мой, я молюсь за спасение твоей души, ведь нет никого у меня роднее тебя и твоего папки. Молись и ты, родной. Молись за упокой души Ваниной. Молись за Марью. Проси прощенья у Бога. Ну и нас с отцом не забывай!

Обнимаю тебя! Помни, я тебя жду. Однажды рука твоя стукнет в родное окно, и дом тебя примет в тёплые объятия. А уж в моих объятиях никогда не сомневайся! А пока с нетерпением жду письма от тебя. Мама».

После прочтения письма чувствовал Тимофей себя фаршем после мясорубки и, полежав ещё немного с вальсирующими в голове мыслями, крепко уснул. А ответил на следующий день вечером, когда за день хорошенько обдумал, что и как написать, ведь конверт отдавать незапечатанным, да и вопрос матушка задала нешуточный.

«Дорогие мои Захар Платонович и Клавдия Семёновна!

Всё у меня в порядке. Занят я в хлебопекарне, чтобы обеспечить хлебной пайкой каждого в колонии. Мужики со мной работают серьёзные и надёжные. По поводу пропитания не волнуйтесь. Кормят здесь сносно. Зарплату платят. Есть киоск, в котором можно купить кое-что из продуктов. Пишите почаще, но помните: читаю не только я, но и сотрудники колонии. Приезжать не надо, хотя свидания мне положены и разрешены. Это будет очень муторно и вам, и мне. Кто будет интересоваться моей судьбой, передайте тому мою благодарность и привет.