– Смотри! Здесь шестьдесят девять страниц. Все на русском, – передо мной легла на стол первая страница с карандашной мелкой скорописью. – Попробуй прочесть.

Я сел за стол, всмотрелся в карандашные строки. Какие-то слова и даже фразы прочитывались сразу. Какие-то скопления знаков постепенно распадались на буквы и собирались в слова. Внутри предложения угадывался их окончательный смысл.

– Орфография дореволюционная, но прочесть можно, – Филипп настороженно поймал мой взгляд. – Я немало таких текстов читал, когда работал над диссертацией в Московском университете.

– И ты можешь прочесть всё слово за словом, вплоть до каждой запятой?

– В каких-то местах можно оставить конъектуры, многоточия. Так иногда делают при публикациях.

– Понимаю… Тогда завтра с утра начнём. А сейчас пошли обедать, – он осторожно убрал листок в папку, положил её в коробку и вышел из комнаты. – Рукопись я пока заберу к себе в кабинет.

Вечером на радостях меня повели в ресторан.

– Мы идём в «Шартье», в Париже он очень-очень известен. От нас пять минут ходьбы, кухня там замечательная, чисто французская, – Брижит щёлкала каблучками.

– И недорогая. Когда-то социалисты создали его для рабочих, а теперь в него ходим мы и нам подобные, – усмехнулся Филипп. – Увидишь, публика там очень приятная.

– И, надеюсь, ни одного капиталиста! – добавил я, сурово сдвинув брови.

Мои спутники расхохотались:

– Можешь быть уверен.

За стеклянными дверями-вертушками открылся огромный зал, удвоенный зеркалами на стенах, с плоским стеклянным потолком, гроздьями круглых белых светильников, латунными вешалками прямо у столов, простецкими стульями и антресолью с точёными деревянными перилами. Гарсоны в чёрных жилетках и белых передниках до колен сновали между рядами с подносами, застывали с блокнотиками, записывая заказ, перешучивались с посетителями, выставляли перед ними горы еды, кружки с пивом, разливали по бокалам вино, уносили грязную посуду, пустые бутылки, меняли скатерти.

– Тут какая-то фабрика еды, – я удивлённо смотрел по сторонам. – Или павильон развитого социализма на всемирном конкурсе ресторанов. Жаль, что такого пока не было.

Мои спутники переглянулись и хохотнули:

– Давно пора организовать! – воскликнул Филипп.

– Под лозунгом «Гурманы всех стан объединяйтесь?» – добавил я.

– Конечно!

– Хха! – Филипп мечтательно закинул голову и тут же опустил. – Но сначала глянем в меню. Валери, что ты хотел бы заказать?

Пришлось мягко дать понять, что мне это совершенно не важно. Кажется, мы ели мясо по-бургундски и пили красное бургундское из графина, запомнились гора зелёного хрупкого салата и под конец бокал с кремом шантийи. Улиток я отверг, пригляделся, как их выковыривают из раковин и произнёс:

– Бедные.

– Кто? Мы? – округлила глаза Брижит.

– Улитки.

– Да, лучше быть вегетарианцем, – согласился Филипп. – Но долго я этот стиль жизни не выдерживаю.

Теперь по будням меня ждала работа. Возможно, Филипп и Брижит пригласили меня в Париж, втайне надеясь, что я смогу помочь в расшифровке этой полуслепой рукописи. Конечно, их гостеприимство должно было быть отплачено. Всё, как полагается на Западе. Ещё римляне кратко объяснили этот закон do ut des, facio ut facias. 3 По-русски он звучит ещё короче: «ты мне – я тебе» и наоборот. С девяти утра и до обеда я разгадывал и чётким почерком переписывал тексты Кандинского. В папке оказались разрозненные заметки на пожелтевших листах, испещрённых то с одной, то с обеих сторон. Постепенно я приспособился различать скоропись, лигатуры и сокращения. С полстраницы в день я дошёл до двух страниц текста, годного для перевода. Листки плотной белой бумаги откладывал в особую папку.

Через несколько дней Филипп после обеда ушёл с ней из дома и вернулся к вечеру в прекраснейшем настроении. Папка вновь, столь же незаметно оказалась на моём столе. Было ясно, что он относил мою работу к кому-то из знатоков русского языка, чтобы удостовериться в её качестве. Мои послеобеденные прогулки теперь заканчивались совместными ужинами в ресторанах. Меня угощали народной похлёбкой пот-о-фё в «Батифоль», где уныло помалкивал старинный граммофон с огромной трубой, в ресторане «У свиной ноги» – с мерзко-влекущими устрицами в уродливых раковинах, невероятными жареными лангустами, залитыми сладким сиропом. Однажды мы ужинали в роскошном китайском ресторане с золочёными львами у входа. И так далее.

Я всё понимал, благодарил как мог, усердно работал по утрам. Ближе к середине июля Филипп спохватился и продлил мне визу сразу на два месяца. Однако я приспособился к почерку Кандинского, и моя работа пошла быстрее, чем мы предполагали. Рукопись таяла на глазах, мои глаза всё больше уставали, и эта усталость передавалась хозяевам квартиры. Они скрывали свои чувства, но походы по ресторанам и кафе постепенно сошли на нет. На повторную просьбу об издании моих статей Филипп суховато ответил:

– Не сейчас. Но я думаю об этом.

Что он «об этом думал», я догадывался, и от этого становилось грустновато. Вот он – тихий, интеллигентный капитализм. Меня виртуозно «наняли на работу». В оплату входили Париж и расходы «на гостеприимство и дружбу», но не на издание моих статей. Да и зачем? Вдруг читатели подумают, что я знаю и понимаю русскую культуру лучше, чем Филипп.

После знакомства с Борисом Бобринским, мне и в голову не могло прийти, что через некоторое время я окажусь в его квартире рядом с Булонским лесом в качестве временного постояльца. Он предложил мне кров, как только узнал, что у Филиппа и Брижит возникла от меня некоторая усталость, в которой они сами были виноваты.