Закат поджёг по-вечернему выцветшее небо, окрасил в цвета пожара застывшие в сонной неподвижности воды моря. Дау, провиснув парусами, дремал в них, словно в тёплой колыбели. Всё, казалось, застыло на вдохе – сиюминутно, трепетно, хрустально… Более чем зыбко – ведь выдох неизбежен.

Медведь выдохнул. Подкинул в руке персиковую косточку и прислушался к неумелой игре на сяньском сюне – кто-то из матросов терзал глиняную свистульку на корме. Бывший вышеградский страж поморщился при особо судорожном всхлипе несчастного инструмента и подумал о превратностях судьбы: с тех пор, как он бежал из родного города в звериной шкуре, больше всего на свете ему хотелось одного – вернуться обратно. В человеческом обличье, само собой. Он грезил этим возращением, видел его во снах, стремился домой всеми фибрами души – и что же? Что теперь, когда злые чары, наконец-то, пали? Почему дорога, на которую Медведь ступил с мыслью о доме, уводит всё дальше от Вышеграда? Всё дальше и дальше… И от родной земли, и от светлого образа Габруси. Унесла её колбасковская ладья с молодым мужем и вальяжными придворными по другой протоке от Цзудухэ – в столицу Великого Сяня, ко двору солнцеподобного императора, запрягающего в свою повозку огнедышащих драконов.

Милая, нежная, златокудрая… Чистая, как первый снег, недосягаемая, как облако небесное… Всё в ней волновало. И умиляло. Воспоминание о белых пальчиках или лёгком локоне на шейке заставляло сердце сжиматься. От грёз перехватывало дыхание. Они будили в душе томление неразделённого влечения. Зачем я так далеко от тебя, ненаглядная Габруся? Куда несёт меня злокозненная судьба?

Да уж… Занесла так занесла. Сначала в Сяньское царство, а ныне и вовсе к чёрту на куличики попёрся…

Страж легко выщелкнул персиковую косточку через борт и с тоской посмотрел в направлении её полёта на недалёкий берег. Белокаменный восточный город, похожий в свете закатного солнца на розовый сахар, казался сказочным миражом.

Что за город? Все они на одно лицо. Давеча только заходили в такой же, пополнить запасы перед длительным переходом до земли фараонов. Сюда капитан точно не планировал, но у погоды своё расписание, ей человеческие планы безразличны: внезапный вечерний штиль притормозил неугомонный дау и заставил болтаться ввиду незнакомых берегов, словно пробку в стакане.

– Что за город, капитан? – поинтересовался Медведь скорее от скуки, чем из любопытства.

Синьбао, зависший неподалёку в медитативном зареве заката, лениво сплюнул за борт и прищурился на берег.

– А, это… - он подумал немного, покачал бритой головой, словно шея у него затекла, - это Эль-Муралы, благословенная столица всемилостивейшего Шахрияра.

– Неужто? – отозвался Медведь. – Слыхал про него – матросы болтали. Правда, что ли, берёт он себе деву на одну ночь, а поутру казнит?

Капитан медленно и неохотно кивнул.

– На кой сие? – пожал плечами страж. – Либо бесом обуянный правитель тутошний?

Его собеседник скривился, словно от оскомины, поковырял носком сапога палубную доску.

– Миропонимание у него, видать, таково,- буркнул он.

– Миропонимание… - нахмурился Медведь и, ослабив пояс, устроился на бухте каната. – Злодейство это, а не миропонимание.

Синьбао облокотился на перила борта и уставился на сахарный город.

– Может, и злодейство – кто знает… Кому судить? Безгрешному разве? Так я таковых не встречал… - он кинул беглый взгляд на дремлющего вахтенного, на обвисшие паруса, вздохнул. – Пусть я, к примеру, не убиваю юных дев, но заклеймить за то другого не посмею. Ибо в иных прегрешениях замаран. В тех, что, очень возможно, всевладетельного шаха даже не коснулись – неповинен он здесь, аки младенец. Выходит что ж? Что люди могут судить друг друга только за то, в чём сами ещё не замарались? Наступил, скажем, твой сосед правым сапогом в коровью лепёшку – вот он уже и неряха. У тебя ж правый сапог чист! Хоть левый и в грязи по колено…

Медведь удивлённо покачал головой:

– Складно ты словеса в речи выплетаешь, моё почтение. Вроде как и верно всё, не подкопаешься. Только… Всё одно мнится мне в мыслях твоих несуразность некая… Будто лопату ты из соломы гондобишь.

Капитан пожал плечами и спорить не стал. Этот разговор, судя по всему, и так не вызывал у него особого энтузиазма и желания продолжать. С чего бы?

Медведь, прищурившись против красного солнца, с минуту пристально изучал темный профиль, вылепленный морскими ветрами и вольной жизнью.

– В чём же ты замарал свой левый сапог, Бао? Не в том ли, что заманывал чужестранных купцов в дальние земли великими посулами да грабил опосля?

Синьбао, наконец, повернул голову к своему пассажиру и посмотрел впервые за всё время разговора на него прямо, в лицо:

– Вот о чём печаль твоя, страж… - он покачал головой. – Так ты забудь её, я не по той части. Всё, о чём с твоим хозяином договорено, всё честно, - побуравив Медведя тяжёлым взглядом, капитан вновь отвернулся в сторону города. – Здесь другое. Другой грех пристал к моей подошве, воин…

Он помолчал немного, потом всё же выдавил из себя:

– Мог я спасти одну из тех несчастных, что Шахрияру предназначалась, но… отпустил на волю судьбы, не озаботился.

– Отчего же?

– Представь себе, воин, что есть у тебя мечта всей жизни… Есть у тебя мечта?

– Ну… положим, что…

– Накопил ты на неё звонкого серебра всеми правдами и неправдами, долгими годами и рискованными сделками со своей совестью и мутными дельцами. И что ж – выложишь всё одномоментно ради впервые встреченной девки?