У меня реально начала ехать крыша от такого режима. Дошло до того, что стал по ночам вскакивать от кошмаров. Однажды хватило дурости признаться в том Онуфрию, так он мне зарядил что-то вроде епитимьи – сто раз «Отче наш», да с поклонами и крестными знамениями. А из меня такой православный, честно сказать… Никакой, словом. Хорошо хоть здесь несколько самых расхожих молитв выучил. Впрочем, подобная молитвенная медитация помогла: на какое-то время плохие сны перестали навещать.

Даже Ефима проняло такое житьё-бытьё, в чём он мне однажды признался. Мол, и жена покойница чаще сниться стала, и родные места – Тульская губерния. Из чего он сделал вывод, что задерживаться здесь мы не будем точно.

Впрочем, я нашёл временный выход из безвыходного положения: попросил Онуфрия обучить Ефима грамоте и Слову Божию. Понятно, что инициатива была встречена не слишком благосклонно, но старец всё же оценил стремление «единоверца» к свету истинной веры. Понятно, что обучение происходило по книгам, грамматика которых устарела ещё во времена первопечатника Ивана Фёдорова. Я, кстати, в первый же день реально офигел, увидев в часовне толстенные тома в деревянных переплётах с амбарными петлями. Небось, они ещё и рукописные. Вот это раритеты, в моё время музеи или коллекционеры за них миллионы готовы были бы отвалить. Но уж лучше такая грамота, чем никакой. Да и я временами присоседивался – дескать, послушать, как великовозрастный ученик «аз буки веди» заучивает – а сам реально мотал на ус. Хоть грамота и допетровская, но и мне не вредно будет поучиться.

Кстати, об усах… Бритва здесь табу, все мужики бородатые, как в старину, до Петра Алексеевича с его знаменитыми ножницами. Ефим тоже перестал подстригать своё «украшение», а я… просто оброс и стал, по его словам, похож на варнака. Да и старую одёжку пришлось сменить на здешнюю, домотканую, а-ля семнадцатый век, чтобы не выделяться среди насельников скита.

Жили мы в кельях – иначе не назвать – большой общинной избы. Странно, что отшельники решили вернуться к обычаю, уходившему корнями в далёкие языческие времена. Скорее всего, это из соображений безопасности. А может, имелось в виду подозрение, что снова начнут солдатами осаждать, так в одной избе и сжечься удобнее? Паранойя, да, но зная историю староверов, вполне обоснованная. В богословские дискуссии мы со старцами разумно не вступали, они куда подкованнее нас. Темы внешнего мира обсуждать было прямо запрещено, а бытовые вопросы решались быстро. Потому по большей части мы помалкивали в тряпочку да выполняли работы по хозяйству – там, где надо приложить мужские руки.

5

…А когда ледоход прошёл и просохли дороги, мы тихо свалили из скита. Набили котомки сухпайком, свели двух лошадей с пастбища и ушли верхами. Может, и была за нами погоня, я не знаю. Но одно я знаю точно: давящее ощущение близкой опасности, одолевшее нас с Ефимом аккурат к концу зимы, как рукой сняло.

Мы устроили привал, едва поняли, что никто нас не преследует, и когда нам встретилось место без комарья. Хотя по ночам ещё прихватывали заморозки, но днём припекало изрядно, и кровососы местами роились буквально тучами. Потому и выбрали открытый бережок у излучины, где ветер этих насекомых просто сдувал в сторону. Надо было дать лошадям отдых, самим перекусить.

– Слышь, Семён Семёныч, – когда уже весело пылал костерок, на котором снова, как тогда зимой, закипала в котелке вода, Ефим заговорщически мне подмигнул. – Сказать чего хочу.

Я уже видел у него этот взгляд и всё понял ещё до того, как он начала хвастаться своим секретом.

– Опять что-то стащил, – с досадой вздохнул я, нарезая мясо ломтиками.

– Да видал я, как ты на те книги старообрядческие глядел. Вот и подумал: негоже такому сокровищу в скиту гнить, – господин Савостьянов развязал свой мешок и показал мне добычу. – Нарочно взял самую малую, чтоб плечи не оттянула. Глянь-ка, что тут писано: «Псал-ты-ри». Книга святая… вроде бы.

Вот что мне с этим клептоманом делать? Отовсюду «сувениры» тащит.

– Вор ты, Фима, и тать, – буркнул я. – Сказано же в Святом писании про таких, как ты…

Закончить фразу и выдержать фасон не смог: меня помимо воли начал разбирать неудержимый смех. А мгновение спустя ржали во весь голос мы оба.

– Как писать-то вас? – атаман макнул перо в чернильницу и вопросительно уставился на меня.

Добиться чего-то внятного от Ефима он уже не надеялся, а я ещё не успел зарекомендовать себя в его глазах совсем пропащим.

– Молчановыми пиши, – сказал я. – Меня Акимом сыном Иванова кличут, его – Онуфрием, тоже Иванова рода. Братья мы.

– Кличут собак, людей – зовут, – буркнул атаман.

В это время казачьих атаманов в Забайкалье было, пожалуй, больше, чем в Европейской России. Свой атаман имелся в каждой станице, которые буквально усыпали берега Аргуни, Шилки и Амура. По факту это были, разумеется, не те атаманы, которыми вдохновлялся тот же Махно в Гражданскую. Такие атаманы как наш Евсей Васильевич в военное время становились урядниками или максимум – вахмистрами; в армии будущего они соответствовали сержанту и прапорщику. В общем, нижние чины, но какая-никакая, а всё-таки власть, которая имела право выписывать документы всяким подозрительным личностям вроде нас с Ефимом. А нам, соответственно, кровь из носу надо было легализоваться – иначе наше путешествие по необъятным сибирским просторам могло закончиться очень скоро и печально.

Про легализацию я задумался ещё в скиту старообрядцев, когда внимательно рассмотрел бумаги, прихваченные ещё на другой стороне Байкала. Два документа, заполненных надворным советником Гловачевским в Иркутске, я оставил – никогда не знаешь, где и что пригодится несчастному попаданцу. А всё остальное – безжалостно сжег. За месяцы странствий эти бумаги приобрели самый затрапезный вид из возможных, так что я и не жалел, что избавился от них. Ну а потом мы направили коней в ту станицу, из которой когда-то и бежали в тайгу, к тунгусам, медведям и старообрядцам. Расчет был прост – вряд ли по наши души послали уйму жандармов или кем там был тот офицер, и местный атаман, скорее всего, за зиму так и не узнал, что ему надобно кого-то искать. Например, двух беглых преступников, по которым горючими слезами плачет каторга.