Шрифт:
И чувствую себя глупой опереточной героиней, когда зрители в зале прекрасно видят ее фальшивость, а она все играет и играет…
Сева ожидаемо не реагирует, а вот с кухни слышатся тяжелые шаги. Я, встревожившись еще больше, торопливо начинаю занимать себя всякими мелкими заботами.
Поправляю одеяло у Севы, глажу его по голове, перекладываю зачем-то ложку и тарелку с тумбочки на подоконник, а затем обратно. И все это – не прекращая пустой болтовни, от которой самой противно, мерзко. Но остановиться – смерти подобно.
И даже когда спину и затылок начинает жечь знакомый тяжелый взгляд, не поворачиваюсь, усиленно делая вид, что ничего не замечаю и крайне занята.
– Давай что-то другое тебе включу? Надоели Смешарики? Может, Кота Леопольда? Нового? Правда, мне не особенно там песня нравится, какая-то глупая… Но сам мультик интересный, да? Как прошла ночь? Что ты кушал?
– Все спокойно, – разбивает мою напускную лживую попытку в заботу густой низкий голос Ивана, – ел кашу овсяную с корицей. Ему понравилось, да, Сев?
Он говорит эти простые, обычные фразы, которыми мы периодически по утрам обмениваемся, и, вроде бы, ничего такого, но у меня от каждого его слова что-то внутри сжимается и каменеет. Он вчера таким же низким голосом говорил…
«Открой глаза, Алина», – приказывал он. И я подчинялась.
«Какая ты…» – хрипел он, трогая, сжимая, целуя. И я отвечала.
«Смотри на меня», – рычал он, перехватывая меня за волосы, чтоб все еще теснее, еще острее было между нами. И я смотрела.
А сейчас не могу.
Боюсь повернуться.
Кажется, пока не вижу его, все случившееся – лишь сон. Страшный, предательский по отношению к Севе… Но сон.
А когда повернусь, когда в глаза Ивану посмотрю… Что будет?
– Посмотри на меня, Алина, – приказывает он.
И я подчиняюсь.
25
Разворот дается тяжело, тело будто задеревенело и ощущается неспособным к движению. Словно старое рассохшееся дерево, унесенное ураганом в реку. Тяжелое, намокшее, неповоротливое.
Выдыхаю и медленно поднимаю взгляд на стоящего в дверях кухни Ивана.
Почему-то нет сил сразу в глаза посмотреть, оттягиваю этот момент, как могу, изучая брата мужа снизу вверх.
Он босой, в домашних мягких спортивных штанах, похоже, тех самых, что и вчера… Дыхание перехватывает, нервно сглатываю.
И футболка та же. Белая, как-то слишком уж сильно обтягивающая торс. Или мне это просто кажется? Теперь, на нерве?
Тяжелые руки, спокойно опущенные вниз, крупные сильные кисти. Татуировка на плече, синяя.
Мощная шея.
Темная борода.
Чуть напряженные скулы.
Глаза.
Меня кидает в жар.
Иван ничего не делает, его поза вообще не угрожающая, никакого намека на то, что случилось между нами… Но в его глазах что-то настолько адское, настолько плотское, что мне становится буквально физически плохо. Потому что трогает. Опять меня трогает! Без разрешения! Боже, да как он смеет на меня так смотреть, после того, что… После того, как он… После всего, что сделал со мной? Как ему совесть позволяет это делать?
Сейчас?
Здесь?
Рядом с Севой?
Мне до того жарко становится, что даже сразу не понимаю, это от смущения или гнева?
В любом случае, жадный жесткий взгляд приводит в чувство похлеще, чем удар ремня.
Я сжимаю губы, чувствуя все сильнее закипающий гнев, и смотрю в глаза Ивана уже без боязни и стыда.
Да, я виновата, конечно! Тоже виновата в случившемся! Не отбивалась, не звала на помощь. Отвечала. Позволяла… Да я удовольствие получила, черт возьми! Пусть и странное, такое, какого никогда не испытывала с Севой, остро замешанное на самых противоречивых эмоциях, но в любом случае, это было! Так что о насилии, в его классическом понимании, речи не идет.
Иван, конечно, хорош: воспользовался моим шоковым состоянием, соблазнил, принудил…
Но и с себя вины снимать не собираюсь. В конце концов, жертвы насилия не получают от этого удовольствия.
Как бы то ни было, все случившееся – ошибка. Она – в прошлом. Она – не повторится.
Потому что один раз можно, если не оправдать, то хотя бы понять. А вот второй раз…
А то, что Иван вообще не против второго раза и, может, даже и продолжения на постоянной основе, совершенно очевидно. И еще очевидно, что стыда он никакого не испытывает. И угрызениями совести не мучается.