— Знаешь, ты прав.

— Прав?

— Для мира разницы нет. Разница существует только в твоей голове. Для тебя лично.

Эйна потянулась и постучала пальцем по лбу Вила. Увернуться он, как обычно, не сумел.

— Только она и имеет значение… Ладно! Ты ведь не отстанешь… Всякий колдун должен с самого начала решить, что и при каких обстоятельствах он готов делать, потому что потом будет поздно проводить границы. Он не сможет отказаться от полученных возможностей. Колдовство будет затягивать все дальше и дальше, размывая пределы дозволенного, пока он окончательно не потеряет себя… Травы — моя граница, пересечь которую я соберусь только ради спасения чьей-нибудь жизни.

Эйна замолчала. Теперь Вилис с трудом удержался, чтобы не рассказать ей про алаазийца, но мальчик сделал этого. Во ее взгляде появилось нечто непреклонное, совсем как у отца, когда тот сжигал бабкины тетради, не обращая внимания на мольбы Вила.

— Пожалуйста, наставница. Ты обещала, что расскажешь мне однажды о своем прошлом… Пожалуйста.

Она прикрыла глаза. Сейчас Эйна не выглядела нищей травницей, которая тряслась перед магами и их слугами. Вилис даже задержал дыхание, боясь спугнуть наваждение.

— Хорошо, Вил, — вздохнула она. — Садись рядом. Это займет время.

Мальчик приблизился, и наставница погладила его по голове. Вилис решил не сопротивляться, когда ее пальцы принялись разбирать его волосы на пряди.

— Я понимаю, почему ты так стремишься к этой силе. Ты хочешь почувствовать себя значимым.

— Это плохо? — спросил он.

— Да. Колдун однажды — всегда колдун. Поверь, я пыталась, но так и не смогла отказаться от этой силы. Я увязла уже накрепко, но для тебя еще ничего не потеряно.

— Как пыталась? — заинтересовался Вил. — Почему?

Ему казалось, что сейчас Эйна снова замолчит, но сегодня наставница была необыкновенно откровенной.

— После одного случая… Понимаешь, Вил, я ведь хотела делать добрые дела, хотела помогать людям… Совсем как кое-кто еще, да? — Эйна грустно улыбнулась, а потом вздохнула. — Наверное, все с этого начинали… Мне повезло остановиться, хотя однажды я и зашла слишком далеко.

— Чем у нас пахнет? Скорее подавайте на стол! Я готов наброситься на еду!

Низкий голос отца всегда звучал с неуловимой и необъяснимой теплотой. Хассмель смеялся редко, но мне постоянно казалось, что он собирается вот-вот разразиться хохотом.

Мой отец был крупным мужчиной с медвежьим ростом и могучими руками. Его голову покрывала шапочка жестких волос, постепенно переходившая в бороду светло-русого цвета. Густая растительность скрывала морщины, а нередкие седые волоски терялись в неаккуратной шевелюре, из-за чего Хассмель казался человеком без возраста. Ассолонь взяла меня в ученицы, когда мне только-только исполнилось десять, и с тех пор прошло без малого восемь лет. За это время отец почти не изменился, чего нельзя было сказать про меня.

— Папа, — сказала я, встав, чтобы разогреть ужин. — Мы заждались.

Сегодня его приветливый тон звучал фальшиво. Хорошо, что Клейта, постоянно погруженная в собственные переживания, почти не обращала внимания на происходящее вокруг.

— Я задержался. Уж извините.

Отец несколько раз топнул ногам, стряхивая снег с сапог. Его совсем не заботило скорое появление лужи за порогом дома.

— Зачем положен коврик? — забранилась Клейта. — У нас не хлев!

Я отошла к печи, не желая участвовать в ссоре. Отец принял меня в своем доме, но я чувствовала себе тут посторонней.

— Ну, извини… Извини…

Он развел руками, пока Клейта продолжала ругаться. Одной рукой невестка, еще совсем молодая женщина, придерживала живот, а второй грозно размахивала перед свекром. Я отвернулась, пряча улыбку. Чувства Клейты, недавно потерявшей мужа, надлежало жалеть и всячески щадить.

После смерти наставницы мне некуда было пойти, и я вернулась в родную деревню. Тут я помогала не могущественной колдунье, а юной вдовице, которой раньше приходилось в одиночку следить за большим хозяйством… Однако простая деревенская жизнь оказалась не так плоха, как я боялась поначалу. Я с радостью вылечила двух заболевших кроликов, но про мои настоящие умения не знали ни отец, ни невестка.

За обедом Хассмель был мрачен, хотя старательно скрывал плохое настроение. Получалось у него не очень хорошо… Клейта ушла, я стала убирать со стола, а отец все сидел на самодельной, но добротной скамье.

Хассмель умел обращаться с инструментом, поэтому сам мастерил мебель. Он жил небогато, но и не бедствовал, примерно как все в Клемиссе. Дом, которым он владел, не был ни большим, ни маленьким, и по виду мало отличался от соседних. Хассмель часто говорил, что добрым людям приличествует умеренность.