Неожиданно на шумном базаре стало слишком тихо. Точно кто-то радость из воздуха похитил, смех выкрал. Остались лишь шепотки недовольные и чересчур густая, неприятная тишина. Лёля обернулась.

Она не видела таких людей раньше. Слишком тёмными были они среди русоволосых и светлоглазых обитателей Яви, каких Лёле встретить доводилось. Посреди рынка шла черноволосая женщина с кожей цвета землистого, нездорового. Голову её укрывал неровно повязанный рябой платок, а за юбку широкую цеплялись двое детишек в оборванной одёжке. И поразил Лёлю взгляд чёрных глаз детей тех — взгляд такой, точно настороже они постоянно, точно ожидают слово недоброе али поступок злой в любой момент.

— Кто это? — прошептала она Марьянке, глазея, как тяжёлым шагом проходит мимо женщина в рябом платке и дети её.

— Сэрвы, — зашептала в ответ Марьянка, — неприкасаемые то бишь. В полях живут, в кибитках тряпичных. Не любят их у нас, да отчего — не знаю. Ты сама посмотри, зловещие они, страшные, что ночь тёмная.

Лёля посмотрела. И ничего страшного в сэрвах не увидела. Да, отличались они от людей местных и отличием этим пугали, да разве же повод это сторониться их? Отступать, как от собак лишайных? А затем Лёля с замешательством поймала себя на том, что и сама от путников на полшага, но отошла.

— Ищут, что поесть, — продолжала шептать Марьянка, приблизившись к уху Лёли. — Говорят, мужчины у них работать не желают, вот женщинам с детьми приходится самим о себе заботиться. А коли не принесут ничего, так их в кибитку не пустить могут, на улице ночевать оставят. Рано они сегодня, обычно ввечеру приходят в мусоре ярмарочном копаться. Видно, совсем изголодались. А кто им поможет, когда такой неурожай?

Хоть и замерла Лёля посередь рынка и толпы людской, но стояла у неё перед глазами картина другая. Старушка, рыдающая в тёмном уголке. Чувствовала Лёля, что нити этой женщины и двух её детей на веретене у Недоли сплетены. Видно, судьба им такая Родом писана. Но должна ли она, Берегиня, смириться с волей Создателя и смотреть, не делая ничего? И пусть из сердца её воспоминания выкрали, но умом понимала Лёля, как память о светлом чём-то жизнь раскрасить может. Она положила колечко, обожаемое, желанное, тысячу раз мысленно своим названное, обратно на прилавок, достала из складок рукава деньги и медленно вслед сэрвам пошла. А потом и побежала, не в силах взгляды, на неё направленные, выносить. А много таких взглядов её сопровождало, словно не было сейчас зрелища интереснее.

— Постойте! — задыхаясь от бега, выпалила Лёля и дёрнула за рукав изнурённую или просто голодную женщину, которая переступала неровно, точно через силу. В толпе кто-то ахнул, кто-то осуждающе забормотал. — Это вам! — Лёля протянула все свои деньги, а когда женщина отпрянула, она силой вложила их ей в ладонь, стараясь не думать о том, что держит неприкасаемую за руку под пристальным вниманием пяти десятков человек. — Купите себе что-нибудь, что давно хотели. Что-нибудь, о чём вспоминать потом будете.

Женщина посмотрела на Лёлю на удивление красивыми на измождённом лице карими глазами и быстро залопотала на языке чуждом. А затем зарыдала. Вторя матери, завыли в голос и оба ребёнка. Лёля не знала, поступила она хорошо или плохо. Не знала, стоять ли дальше рядом с плачущим семейством или бежать обратно к Похвисту, под его защиту. И вдруг её потеснили.

— Хлеб вот, вчерашний, да съедобный ещё. — Старушка в белой косынке всучила в грязные руки старшего мальчика две буханки. — Забирай, не то на выброс пойдёт, — сказала она, отводя взгляд.

— У меня тоже репа пропадает, — нарочито безразличным голосом произнёс торговец с соседнего ряда. — Ежели кто унести захотел бы, я бы мешочек-то наполнил.

— А свёклу мою в мешок свой закинешь? Тоже лишняя уродилась, а куда её девать? — отозвался кто-то, кого Лёля не видела за спинами других людей. Кто-то, кто явно лукавил. Не те времена были ныне, чтобы урожаем хорошим хвастаться.

Лёля ощутила лёгкое прикосновение к плечу. То была Марьяна.

— Папка говорить с тобой хочет, — тихо произнесла она, глядя на сэрвов, которым продавец репы всучил серую матерчатую сумку с овощами. Женщина всё ещё утирала слёзы, а дети успокоились, прижимая к груди подаренные кем-то брусочки яблочной пастилы.

— Всё ведь отдала, что было? — Кузнец уставился на Лёлю из-под широких бровей, когда она с Марьянкой вернулась к прилавку с украшениями. Лёля впервые так близко видела Марьяниного отца и смогла рассмотреть впадину от ожога недалеко от уголка его правого глаза. — Ты ведь не пересчитала, значит, вытащила всё, что в рукаве прятала?

— А что, неправильно я поступила? — Лёля пыталась казаться такой же уверенной в себе, как Ульяна. Только на самом деле очень боялась, что кузнец суровый глупостью движение души её назовёт.

— Да нет, всё верно ты сделала. И кто надоумил тебя против толпы пойти? Мы ж народ незлобивый, не прижимистый, да как слух прошёл, что неприкасаемые они, никто не решался первым на помощь прийти. А тут ты, девчонка заезжая. Забирай. — Толстым пальцем отец Марьяны подтолкнул в сторону Лёли перстень с янтарём. — Заслужила.

— И вовсе не заслужила я ничего. — Лёля смотрела на перстень и недоумевала, как совсем недавно готова была всё, что имела, выложить за металла кусочек и камушек блестящий. — Мне чужого не нужно! — вспомнила она слова Похвиста.