Дверь открылась и закрылась, общество пополнилось скользким типчиком. Он свалил на стол груду каких-то бумаг, поставил горящую лампу, уселся на стул напротив и начал допрос.

У представителей титулованного сословия земли Фимбульветер свои привилегии. Например, вурда нельзя бить. В принципе, меня и не лупили. Поили, кормили, отпускали по надобности в место уединения. Хессир Кнуд Мелль (назвать свое имя типчик соблаговолил лишь на втором часе допроса) просто орал. Громко и надоедливо. Иногда он сидел, развалясь на стуле, иногда вскакивал и, опершись о стол, нависал надо мной, иногда вдруг начинал бегать по камере, но не замолкал ни на секунду. Ругань и предсказания моей дальнейшей ужасной судьбы перемежали вопросы. С кем злоумышлял против короля? Как договаривались? Где встречались? Какой вред коварные злоумышленники хотели причинить Его Величеству и за каким тиллом вообще плести заговор в провинциальном Гехте, который король посетил впервые за восемь лет правления, не уточнялось. Это, очевидно, относилось к следующей порции вопросов, которые предложат, когда отвечу на заданные. Но что говорить, если правду слушать не хотят, а врать нехорошо и не полезно?

Хессир Мелль орал два дня. Голос у него не то что у капитана Свана, с каким-то мерзким привизгом, но глотка у допрашивателя была воистину неутомимая. Как человеку самому не надоело?

Впрочем, иногда хессир прерывался и уходил. По каким-то своим делам и, как он сообщал, ночью спать. Тогда у меня было время «подумать». В камере со мной оставался страж, настоящий старм-камнеед, здоровенный, бесформенный и бездушный. Я не знал его имени, но оно было не нужно, ибо разговоры с этим чудом были немыслимы. Он неподвижно и безмолвно сидел напротив, но, стоило мне задремать, протягивал через стол мощную, похожую на стропило ручищу и, встряхнув за шиворот, будил.

В этом несомненно была забота. В конце второй ночи я все-таки умудрился заснуть, повалился вперед и, когда зазевавшийся старм все-таки встряхнул меня, сильно, до ссадины приложился переносицей об угол стола. Не очень-то просто унять кровь скованными руками, особенно если льется она и снаружи носа и изнутри. Старм оставался бесстрастным, ручища каменная.

На утро третьего дня хессир Мелль придумал новый способ допроса. Он приволок какой-то список и принялся зачитывать из него имена, постоянно спрашивая, знаю ли я этих людей. Хельга, Оле Сван, полковник Андор Гъерн, доктор Трюг, все, кто играл в жизни города хоть сколько-нибудь значимую роль. Конечно же знаю. Какое хорошее короткое слово «да»! Стоит сказать его, и меня может быть, отпустят немного поспать, даже снимут наручники, позволят изменить положение больной руки…

У, а я ведь слышал от Хельги об этой хитрости времен недоброй памяти охоты на ведьм. Чем короче ответ, тем легче подогнать его под нужное утверждение. Именно так простое знакомство приравнивалось к соучастию.

Я поднял голову и глядя в красную, как у тилла, рожу хессира Мелля, медленно, выделяя каждое слово, произнес:

– Я знаю этих людей как добрых горожан и верных подданных Его Величества Хрольва II Ясного.

– И я в это верю.

Ох, и подскочил же почтенный хессир Мелль, услышав этот голос!

Я никогда прежде не видел Хрольва Ясного, но не признать в вошедшем короля было трудно.

Глава клана может быть молодым, невзрачным, плохо одетым. Он может молчать и стоять позади своих вассалов. Но что-то во взгляде, в позе, в движениях, что-то, что невозможно скрыть, нельзя подделать всегда безошибочно указывает – это вождь.

– Ваше Величество…

Я попытался встать и приветствовать верховного сюзерена как должно, но забыл, что запястья мои скованы, и приложить ладонь к левому плечу не так просто. Раненая рука, оскорбленная недостаточным к ней вниманием, решила отомстить. От резкой боли и усталости потемнело в глазах и я повалился прямо в объятия короля. Дальше уже мало что сознавал. Меня вынули из надежных монарших рук, крепко взяли с двух сторон, но было уже все равно, куда ведут и зачем. Да хоть на виселицу, отстаньте только.

Я будто вернулся во время своей болезни прошлой зимой. Снова то проваливался в глухой черный сон, то ненадолго, на минуту-две возвращался в Видимый мир. Вокруг снова вертелись доктор Трюг и все наши, только Флорансы не было. Помню, как увидел потолок своей комнаты и обрадовался ему. Помню, как в полусне гладил Вестри, а пес лизал мне руку. Как Хельга смазывала мне ссадину на переносице какой-то холодной мазью, и пахло травами, словно в оранжерее Гудрун на чердаке. Как Оле говорил, что убьет кого-то, а потом сразу подаст в отставку. Или наоборот. Хельга отвечала, что в таком случае Гехт останется и без главного прознатчика, потому как она тоже будет участвовать в убийстве.

Потом я вдруг на что-то рассердился, решил, что хватит дрыхнуть, поднялся, оделся и пошел вниз.

Вестри бросился ко мне и положил лапы на плечи. Я обнял пса.

Наши сидели за столом. Хельга, Оле, Гудрун. И все. Кружек стояло четыре, но одна явно была предназначена для меня.

– Ну вот, – довольно хлопнул в ладоши Оле. – Все Къоли в сборе.

– Не все.

– А, ты ж не знаешь. Герда-то наша, замарашка Герда, теперь жрица. Жрица, Ларс, и объявлена девушкой, особо угодной Драконам. Говорят, даром наделена каким-то редкостным.

Проворная Хельга успела пододвинуть мне стул.

Жрица… Особо угодная Драконам… Обладающая редкостным даром…

Нет у Герды никакого особого дара, кроме доброты и дружелюбия, жалости и внимания, знания боли и одиночества, желания помочь, готовности поговорить по душам хоть с комнатным цветком, с игрушечным горностаем, хоть с живым Драконом! И потому…

– Ларс, – голос сестры звучал холодно, но без гнева и отчуждения. Не убивающий мороз, а облегчающий муки лед, приложенный к ране. – Ларс, она ведь всегда мечтала стать кем-то.