Исключение могло быть сделано только для государя, при одном условии: он сам должен сказать, приказать или же попросить, да хотя бы намекнуть о желании увидеть то или иное оружие. Но ведь для начала он должен об этом узнать, а как это сделать в условиях строжайшей тайны среди Мещерских лесов?

Начало октября 1709 года от Р. Х.

Азов

Полномочный посол Русского царства

Алексей Романов

«Наконец-то дом! Родимый дом!» Не сдерживая порыва, падаю на колени, на сухую, желтую, пожухлую траву, касаюсь ее ладонями, закрываю глаза и со счастливой улыбкой поднимаюсь на ноги. Лимит слабостей исчерпан, так что придется взять себя в руки.

Рядом со мной замерли гвардейцы, старик Рауль Гариэнтос, то и дело с улыбкой оглядывающий просторы новой родины, и баюкающий раненую руку Александр Пилар, то и дело с тоской оглядывающийся назад.

…В середине августа наше посольство прибыло в испанскую столицу. Мадрид встретил нас радостными, оживленными улицами, заполненными улыбающимися лицами людей.

Так уж получилось, что мы прибыли в город незадолго до начала знаменитой испанской сиесты, лучи солнца буквально выжигали все, что попадалось им на пути. Однако сей факт не сильно-то беспокоил горланящую публику торговцев и попрошаек, блуждающих по улицам столицы Испании. Благочестивые сеньоры и сеньориты, стараясь добраться до нужного места, на ходу доставали мелкие монеты, сразу же брезгливо подавая их грязным улыбающимся попрошайкам; не все, конечно, так делали, но большая часть точно. Никаких стражников или полицейских на улицах вообще не наблюдалось, что очень странно, все-таки столица же.

Да и что скрывать, всякий сброд должен чувствовать тяжелую длань закона, дабы не наглеть сверх меры. Вот, к примеру, на Руси с давних времен существовали богоугодные заведения при церквях – богадельни: Николаевская, Троицкая, Смоленская и многие другие, в которых помогали страждущим и неимущим.

Однако чуть меньше четырех лет назад боярин Мусин-Пушкин, по указу великого государя, начал всех нищих, появляющихся в Москве, бродящих по рядам и улицам, сидящих на перекрестках, просящих милостыню, ловить, а деньги, которые при них имелись, забирать, причем забирали не в казну, а в карман поимщику. А самих халтурщиков-попрошаек провожали в Монастырский приказ, где и наказывали.

Разрешалось давать милостыню только в богадельни, где они действительно могли принести помощь страждущим. Тем самым, поддерживая начинания отцов иерархов, государь, не вкладывая казенные деньги, увеличил приток пожертвований. А заодно уменьшил потоки нищих, бредущих на легкие деньги столицы. Для тех же, кто дает милостыню на улицах, было введено наказание в виде пени по указу; из этих пенных денег половина идет в Монастырский приказ, а другая – тому подьячему, который привел такого человека в приказ. Правда, заниматься этим делом могли только сами служащие Монастырского приказа с отряженными для их нужд и стараний солдатами.

Здесь же, в Испании, попрошаек было сверх меры, они буквально падали под копыта коням, бросаясь за вожделенной мелкой монетой. Вся эта своеобразная идиллия, симбиоз богатства и нищеты, если можно сие безобразие так назвать, настолько выпадала из общей картины моего восприятия родины Алехандро, что мне поневоле пришлось более внимательно вглядываться в лица людей, изучать их, ища что-то… Только вот что? Ведь какая оказия: чувствую, что надо глядеть, а вот увижу ли – это уже неизвестно; быть может, я уже сейчас проглядел что-то важное. Философ, блин!

Лица испанцев, живущих в столице, горды этой истиной, так же как и коренные питерцы будущего гордятся своим городом и принадлежностью к нему. Но ведь что по сути своей любой город в нашем мире? Грязь да камни и куча ненужного барахла. Каждое место обитания людей: в лесу ли, на опушке, равнине, в горах – да где угодно, – должно ставить во главу угла в первую очередь самого человека и его качества, а не страх и эфемерные понятия богатства!

Как обычно бывает по закону подлости, стоит мне только ухватить мысль за хвост, тут же случается очередная оказия реальности, напоминающая о том, что зевать и глядеть по сторонам стоит только в родных пенатах, но ни в коем случае не на улицах чужого города. Один из оборванцев, крутящихся на небольшом пятачке сбоку улицы, подбежал к нашей неспешно двигающейся процессии и схватил меня за ногу; залепетав какую-то тарабарщину на испанском языке, он нагло ухмыльнулся, требовательно вытянув руку и бросая косые взгляды в сторону смеющейся гурьбы грязных оборвышей.

– Да вы тут, песьи дети, совсем страх потеряли!

Олег резко взмахнул плетью. Только смазанное движение руки – и он вновь выпрямился в седле.

Нахальный оборвыш повалился на колени, с завыванием падая на бок, держась за лицо трясущимися ладонями. Из-под пальцев сочилась алая кровь, вместе с ней, словно мутная вода, потекло нечто. Кто-то из слуг, не сдержавшись, перегнулся через круп своего четвероного друга, выблевывая остатки утренней трапезы.

Маленькая лужица крови, смешиваясь с пылью дороги, приобрела мутно-грязный цвет, заставляя отводить взгляд.