Шрифт:
— Подождите, подождите! — зазвенел тонкий голос Леоны. Она воздела руки. Не сразу, но её послушали, примолкли.
Леона оглядела толпу.
— Кори — одна из нас, — сказала она. — Такая же, как мы. Вы можете злиться, но она наша.
Калеки взревели, не соглашаясь.
— Подождите! — закричала Леона, поднимая руки к небу. — Послушайте только, что я придумала.
И она опять посмотрела на Кори. Кори не понравился этот торжествующий взгляд. Он скользнул ниже — оказывается, Гундольф всё это время держал Кори за руку, а она и не чувствовала.
— Этот человек что-то для неё значит, — сказала Леона. — Как интересно. И если Кори хочет жить и оставаться с нами, завтра на площади она отрежет ему голову — как старику. И мы снова будем вместе.
И улыбнулась, будто не произнесла этих страшных слов. Может быть, она и вправду сказала что-то другое, а Кори показалось?
— Кори любит меня, — сказала её маленькая подружка Гундольфу. — Думаешь, тебя больше? Ты узнаешь завтра.
И закружилась, расставив руки. Концом крыла опрокинула лампу на высоком треножнике, и стекло, зазвенев, разлетелось о камни, но огонь не погас. Кори почему-то могла думать лишь о том, что на дороге осколки, а Леона босая, она может пораниться. Она ведь даже не заметит, и никто из этих её не пожалеет.
Вот она остановилась, хмурясь — наступила на острое?
— Кори — моя! — заявила Леона Гундольфу, глядя снизу вверх. — Только я могу её любить. Ты даже её не знаешь!
— Леона... — осторожно окликнула Кори.
— Она тебе не сказала, не сказала! — торжествующе захлопала в ладоши крылатая. — Ты не знал, что она со Свалки!
— Догадывался, — спокойно ответил Гундольф. — Вы все, такие, там побывали.
— Она не такая, она не просто побывала! Кори родилась там, родилась и выросла. Её мать — слепая воровка, а отец — убийца. Большой Дирк! Она похожа на него, как две капли воды, и он был первым, кому она перерезала горло. Надеешься, ей трудно будет тебя убить? Ей это даётся очень легко, я видела, я видела!
Кори казалось, она ничего не видит и не слышит. И не чувствует. Но эти слова, бесспорно, она слышала — все, от первого до последнего.
— Вот же дрянь, — отчётливо произнёс Гундольф.
Поднять на него глаза было страшно. Конечно, дрянь. Притворялась человеком — он бы с такой и рядом не встал, если бы знал.
— Вот же дрянь, а она тебя ещё подругой считала. О тебе одной и тревожилась. От злых людей спасти хотела, только не удивлюсь я, если чернее сердца, чем твоё, во всей этой толпе не сыщется.
Леона, вскрикнув, ударила его по губам. Он не отступил, не защитился. И всё ещё держал руку Кори в своей.
— Леона, не нужно! — воскликнула Кори, высвобождаясь. Шагнула вперёд, становясь между ними. — Я знаю, это Рафаэль тебя научил. Это он мечтал о Раздолье, был готов убивать, но ты не такая, Леона! У него плохие мечты. Ты не должна его слушать!
Крылатая рассмеялась отрывистым, невесёлым смехом, непохожим на её обычный.
— Глупая Леона, вот что все думают, — сказала она Гундольфу.
Она всегда обращалась к кому-то другому, только не к Кори. Однажды — и это было чудом — Немая заговорила, но никогда не сказала ей ни слова, и это была ещё одна боль Кори. Они всегда переговаривались через кого-то, изъяснялись знаками. Иногда Леона писала камнем на земле.
«Дирк» — вот как она это объяснила. Ненавистный Большой Дирк, как видно, был отцом Кори — и если подумать, несложно догадаться, выбор невелик. Она росла и становилась на него похожей, и ненавидела своё отражение в зеркале, и Леоне было противно глядеть в это лицо. Ещё одна вина перед Немой, и тут уж Кори ничего не могла поделать.
— Все говорят: «Глупая Леона», — повторила крылатая. — «Бедная глупая Леона». Но Леона не глупая! Это она догадалась, как уйти со Свалки. И это у Леоны будет город, а не у жалкого слабого Рафаэля. А если бы Леона не делилась с Кори, у неё был бы целый мир! Почему Кори всё время пытается отнять то, что нравится Леоне? Почему Леоне всё время приходится её прощать? Уведите их, заприте их! Завтра Кори сделает так, как велено, и она всегда будет делать так, как велено, если хочет быть одной из нас!
Кори рвалась, но ничего не могла поделать. На неё навалились целой толпой, она даже больше не увидела ни Гундольфа, ни Симена. Только брусчатка перед глазами, и огни, слившиеся в одно, и кажется, руки выдёргивают из тела, и давят в спину — не вдохнуть. Мир потемнел. Тащили по лестнице — пара ударов, пара пропущенных ступеней — швырнули на пол. Привязали к ножке кровати и ушли, оставили в одиночестве. Только доносились весёлые голоса с улицы, отражались огни в стекле — жёлтые, белые, красные.