— Я ничего не сделал... вроде как, — начинает оправдываться Килиан. — Сам не понимаю, что случилось.

— Все вы так говорите, — произносит Кристина Нортхофф, оттягивая меня от сына и увлекая в сторону дома. — Идем, Ева, идем, милая, — приговаривает она при этом, — сейчас заварим ромашковый чай с имбирем, и все твои беды как рукой снимет. Можешь мне поверить!

Я послушно следую за ней, опускаюсь на предложенный стул и слышу, как она шикает на мужа, появившегося было на пороге кухни. Тот уходит и больше не появляется...

У нас девочкины посиделки. Мы пьем чай в уютном молчании, перемежающимся отстраненными рассказами Кристины о ее детище, цветочном оазисе во дворе: о готовых вот-вот распуститься хризантемах, о кустах сирени и жасмина, о море разноцветных водосборов, которые любы ей с особенной силой... Под эти ее рассказы я почти успокаиваюсь и с ужасом думаю о скорой встрече с Патриком, могущей вновь потревожить это краткое равновесие, с таким трудом мной достигнутое. И тогда фрау Нортхофф предлагает:

— Я постелю тебе в гостевой комнате, согласна? Если хочешь кому-то позвонить, — прибавляет она с осторожностью, — можешь сделать это с домашнего телефона.

Я молча киваю и, конечно же, никуда не звоню, так что ее догадка о нашей с Патриком ссоре только укрепляется... Но мне все равно — я просто рада возможности оттянуть нашу с ним встречу и последующее объяснение.

Позволяю ей застелить мне постель и пожелать спокойной ночи, а потом без сил падаю на пахнущую лавандой подушку и, почти засыпая, осознаю: а ведь Килиан, действительно, пахнет свежими мандаринами и... морским бризом.

Каролина была права...

С той же мыслью я и просыпаюсь на рассвете. То есть почти с той же мыслью: теперь я корю себя за слезы на груди Килиана и жутко стыжусь вчерашней истерики.

Пусть я и не рассказала, что стало ее причиной, однако тут не нужно особого ума, чтобы догадаться — теперь все знают, что у нас с Патриком не все ладно. А это лишнее...

Выскальзываю из кровати и решаюсь сбежать из этого гостеприимного дома, не прощаясь. Благо, все еще спят... Все, кроме Карины, как выясняется: я сталкиваюсь с ней в плетеном кресле на крыльце дома — она кутается в теплую шаль и смолит сигарету. Не знала, что она курит...

— Уходишь? — меланхолично произносит она, выпуская сизое кольцо дыма. Я гляжу на нее почти завороженно и молчу. — Что ж, я передам остальным твои наилучшие пожелания, — добавляет она, так и не дождавшись моего ответа. А, может, она его в принципе не ждала... — Твой велосипед там, за домом. Килиан его починил... — она указывает рукой в нужном направлении, и я также молча следую по ее указке.

Уже стоя у калитки с велосипедом в руках, я, наконец, открываю рот и просто произношу:

— Спасибо, что не бросила меня на дороге.

Карина пожимает плечами:

— Килиан бы мне подобного не простил, — и снова затягивается сигаретой.

Я думаю о ее словах всю первую половину дороги домой, вторая — полнится мыслями о встрече с Патриком и последующем объяснении. В том, что оно последует, даже сомневаться не приходится... Особенно после моего ночного отсутствия. Именно потому я вхожу в дом с тяжелым сердцем: оно как булыжник, завернутый в подарочную упаковку, — шуршит при каждом прикосновении. И звук этот — вздохи, которые я не в силах сдержать.

— Ева? — Патрик встречает меня на пороге, помятый и... нет, трезвый. Я даже выдыхаю от облегчения... Хотя какое мне дело: это его жизнь. — Где ты была? Я собирался звонить в полицию.

Хочется разозлиться на него, но теперь уже не получается: если разлюбил — я никому навязываться не собираюсь.

— Не позвонил? — спрашиваю просто, и вижу недоумение в его глазах.

— В чем дело, Ева? — снова интересуется он. — Мне позвонила Кристина Нортхофф, сказала, ты ночуешь у них. Почему сама не позвонила и почему вообще не ночевала дома? — И снова: — У нас все хорошо?

— Это ты мне скажи, — отвечаю дрогнувшим голосом. — Это ты, а не я ссылаешься на несуществующую работу, а потом сидишь в кафе со старой знакомой, довольно мило беседуя. Разве не так?

Вина в глазах Патрика буквально бьет меня под дых — она красноречивее любых слов. Сдержаться не удается: слезы снова повисают на ресницах, и я смахиваю их ладонью. Нет-нет, только не снова... только не опять.

— Так и знал, что стоило рассказать раньше, — сетует Патрик, качая головой. — Просто я как бы и сам был в шоке, а потом приехали твои родные... — Он порывается ко мне и заглядывает в глаза. — Все несколько иначе, чем ты думаешь, — говорит он с виноватой полуулыбкой. — Эта женщина...

— Рената Мельсбах, — подсказываю я.

Патрик снова качает головой.

— Мне стоило догадаться, что в нашем городке такие новости быстро разносятся. — Он стирает слезы с моей щеки и подводит к дивану: — Да, ее зовут Ренатой Мельсбах, мы когда-то вместе учились... — Мы садимся друг подле друга, и Патрик стискивает мои руки. — Когда-то мы даже встречались, — признается он мне. — Ей тогда было не больше восемнадцати, и мы довольно скоро расстались. Из-за их переезда. — Он замолкает, должно быть, припоминая события далекого прошлого.