Шесть бехровских цехов – преступление против цивилизованного мира. Хотя их создание оправдывают борьбой с нечистыми тварями и одержимыми, цеха по сути своей являются кучкой разбойничьих банд. У каждой – свой главарь, своя философия, свои божки-покровители и даже требования к новобранцам. А единственный мотив их службы – банальная жажда наживы. Иными словами, цеховое братство – поистине олицетворение алчности, идолопоклонничества и идейной раздробленности. То есть всего того, с чем Республика поклялась сражаться.

Мацей Бжештот, «Моя Революция»

В этом городе каждый вечер ошеломляет – своим одиночеством. Людей здесь, что клопов в подстилке бродяги, и все они бесконечно чужие. Иной раз хочется выть волком, тоскливо так выть…

Но я Бруг. А Бруг не воет. Не с кем потрепаться? Ну и плевать. На улице льет как из ведра, а на душе горчит? А вот срать я хотел на это всё.

«Да, Бруги-вуги!» – поддакивает кожаная куртка. – «Шли ты их всех подальше, ведь только ты здесь настоящий красавчик! Ты – непонятый герой! И как только можно быть таким опупенным?! Ну же, спроси себя! Спроси!»

Спрашивал – а как же. Но ответ один: я просто замечательный. Так бы сказала мамаша, знай она меня. Да и батя тоже, не будь он конченым ублюдком.

О плечи тарабанят мелкие капельки. Собираются под воротом куртки в ручейки и стекают вниз. Чтобы шмякнуться затем о башмаки с окованными носами – брызжа, как слюни бойцового пса.

Дверь у хозяина великанская, а дрожит от моего башмака как забитая нищенка. Стучу снова. Без изменений. Мой спутник, не побоюсь этого слова, коллега по цеху, не подает вида. Он редко вообще вид подает, а если и подает, то вид вусмерть тоскливый. Я не жду от него многого – деда всё–таки удар хватил – но он мог бы хоть изредка улыбаться на мои шутки. Впрочем, улыбается он тоже тоскливо: перекошенным от инсульта ртом. И взгляд еще такой безучастный… Будто я пошутил когда–то давно, потом умер, а дед вспоминает моё чувство юмора с ностальгией.

– Строжка, может, у тебя хоть покурить есть? – прерываю молчание.

– А? – он поправляет очки в толстой оправе, но смотрит куда–то сквозь. – Не, у меня нету. От цигарок желчь в голову даёт… А мне хватит в голову, хе-хе. Жмых-жижа есть… Жижу будешь?

Куртка оживляется, бодро поскрипывая.

«Давай! Давай, Бруг-Бружок!» – скрипит она. – «Вмажемся по самые ноздри!»

Меня передергивает. Жижа – та же папироска, только доза медвежья. Один раз расслабишься, так потом весь вечер ни нюха, ни вкуса, ни желания жить дальше. Нет уж, хватит в нашей компании одного паралитика.

– Ладно, забудь, – вздыхаю, – в другой раз. Лучше скажи, сколько ждать еще. Не отпирают нам, черти, точно и не звали.

– Ждать нам – сколько потребуется. А ты чего это, братец Бруг? Волнуешься никак?

Строжка разлепляет губы, но выходит криво. Словно обе его щеки не могут договориться и действуют наперегонки. Неужели ухмыляется?

– Я бы чувствовал себя лучше, если бы мастер вернула мои вещи. С какой это стати я хожу на дело с голыми руками? Даже у беспризорников есть ножики.

– Ты же сам оплошал тогда, братец Бруг, – напоминает дед. – Сурьезно оплошал.

– Завалил парочку выродков, которые сами на меня полезли? Ваш город смертельно болен, раз самооборона тут вне закона.

– Убийство – всегда убийство, братец, – философски задвигает Строжка.

– Убийство. Как громко сказано! – фыркаю я. – Это была чистка. Волки – санитары леса, а я – санитар ваших улиц. Только вот волками восхищаются, малюют серых на гербах. А меня, практически героя, лишают оружия и шлют разгребать дерьмо.

– Ишь ты, герой выискался… Сказал бы, кхе, спасибо, что мастер не упекла тебя в карцер, а дала испытательный срок.

Беседа изживает себя, и безмолвие вновь обнимает наши рабочие будни. Не то чтобы мне было невмоготу стоять на крыльце чужого особняка или я боялся промокнуть… Не-а, Бруг не неженка! Просто такие вечера – они для простого мужицкого «поразмыслить». Впору стрельнуть папиросу, наконец – и курить с таким хмурым выражением лица, что никто не усомнится в тяжести твоего существования.

Колокола в соборе Двуединого отзванивают половину одиннадцатого.

– Да уж, давненько я в ночь не выходил… – дед заводит старую шарманку. Раз второй или третий за сегодня. И снова ни с того ни с сего. – Как тебя арестовали тогда, так и не берут больше старого на дела. Как же тебе, Бруг, не стыдно-то у Строжки хлеб отбирать?

– Сам же знаешь, что не стыдно.

– Экий ты! – взгляд его рассеянно блуждает где-то в районе моего уха. – А бывали времена, когда я жульё своими-то руками крутил. Вот в прошлом году еще…