Я смиренно жду окончания истории. Если задавать вопросы или огрызаться, рассказ становится только длиннее и обрастает новыми подробностями – я проверял. Причем подробности всегда разные: то ли память не та, то ли на ходу выдумывает.

– …ну и прут я подобрал, значит. Ну, такой вот, с сажень авось или поболее…

Главное, не встревать. Так он заговорится и увязнет в воспоминаниях, как в болоте.

– …ну и хрясь ему по тулову. А он, такой-сякой, всё равно встает…

Так, а вот и новые краски. В предыдущем рассказе «такой-сякой» не встал.

– …а я что? Пришлось ему показать, как у нас в городе принято. И вот тогда…

Двуединый, милостивое ты божество… Будь добр, а?

Заставь колокол биться чаще в своем гребаном соборе.

Нас встречает просторная прихожая. Она велика настолько, что здесь поместится скромное кабаре – со сценой для плясок, барной стойкой… А вынести отсюда вешалку и исполинский, вдвое выше меня гардероб, так влезет еще и гримерка для танцовщиц, разодетых в перья и блестки.

– Вы уж извините меня, пожалуйста, что так долго. Запирала библиотеку на втором этаже, а там и не слышно совсем, что в дверь стучатся. На то она и библиотека, чтобы тишина стояла. И дом-то объемистый, а я сегодня одна тут кручусь: господин Миртски привратнику выходной дал… Да и всем дал – чтоб вам работалось спокойно. Одна я без выходного, но мне грех жаловаться: хозяин у нас щедрый и не бьет за просто так…

Если бы ты знала, милая девушка, сколько мне пришлось выслушать, пока твои юбки подметали в кладовой. У-у-у, только спроси Строжку о прошлом – и коса твоя поседеет досрочно, а пальчики задрожат алкоголически.

– Вы, если вымокли, – запыхавшись, продолжает камеристка, – оставьте верхние платья в прихожей. Я развешу хорошенько, не опасайтесь: просохнут еще раньше, чем работу кончите.

Строжка послушно закидывает габардиновый плащ на вешалку и расправляет складки; под ним на полу становится мокро. Я пропускаю слова камеристки мимо ушей и только расстегиваю куртку. Куртка довольно урчит, называет меня «настоящим дружищем». Не бросил ее одну, молодчина. Бруг – настоящий друг!

Дед, заправляя белую сорочку в коротковатые штаны, щедро обшитые карманами, критически меня осматривает. Это дается ему с трудом – с таким-то расфокусом.

– Ты бы, кхем, расчехлился как я, – морщится тот половиной лица. – А то ж у тебя и так наружность бандитская: волос чёрен, борода как смоль. А тут еще и куртка эта… Того и гляди – разбойник, а не цеховик.

«Чего сказал?!» – надсадно верещит куртка. – «Это стиль, это имидж! Изнанка черной души Бруга!»

– Какой цех, такая и наружность, – едко замечаю я. – Зачем давать людям ложное представление?

Камеристка тут как тут – с глазами цвета гешира с молоком, слегка красноватыми от недосыпа. Невинный румянец щек, аккуратный клинышек носа – всё это симпатично. Но мало кого красит серая косынка с лоскутком паутины, случайно подцепленным где-то впотьмах. Еще менее красят мозолистые ладони, воспаленные от мыла и порошка. Девчушка пытается их прятать, сжимать в кулаках на запыленном фартуке – но иногда забывает. Кажется, таких девиц и пишут на полотнах престарелые рисовальщики. С эдакими еще одухотворенными подписями внизу: «Дама в платке», «Портрет служанки» или вовсе как-нибудь загадочно – иногда инициалами.

Увлекался б я высокохудожественной мазней, так и называл: «Камеристка госп. Миртски, несчастна, служит жлобу за гроши».

– Извините, пожалуйста, что спрашиваю, – камеристка осторожна, как молодой заяц. Не удивлюсь, если хобби господина Миртски – перегибать палку с дисциплиной, – а вы из какого цеха будете? В нашем квартале Белое братство, вроде, порядком заведует, но вы на них не очень…

Девушка останавливается на полуслове, боясь ляпнуть лишнее.

– Не очень «что»? – хмыкаю. – Не очень похожи? Оно и неудивительно, крошка, ведь Белое братство – сплошь сборище расистов и фанатиков. А мы нет – мы цех порядочный и веротерпимый… Прямо-таки образцовый! Правда же, старик?

Щеки камеристки покрывает румянец. Строжка же ёжится и втягивает седую голову в плечи, будто пытаясь спрятаться от того, что я наговорил.

– Мой братец… Мой брат по цеху имел в виду, дочка, – он судорожно ощупывает пуговицы на сорочке, – что у мастера Белого братства… Ну, у мастера, то бишь у господаря Кибельпотта, семейные неурядицы, – бегло косится в мою сторону, – и оттого их цех нынче занят.

– О-о-очень занят! – поддакиваю я. – Расизмом.

– И вот, значит, дело к нам перенаправили. А мы-то сами из цеха Хрема, в пригороде трудимся. Маленький такой цех, небольшой. Да ты про нас и не слышала небось…

– Не слышала, – коротко отвечает камеристка, нахмурившись. – А господин Хрем тоже бог? Как Двуединый или Упавший?

– Ага, типа того, – я демонстративно зеваю, – такой же молчаливый разгильдяй, только непопулярный и без храмов.

Строжка, вздрогнув, непримиримо шикает на меня:

– Коли боги не отвечают тебе, Бруг, дык в том вина тебя одного.

– Просто «Бруг»? – посмеиваюсь. – А чего вдруг не «братец Бруг»?

Старик промакивает рукавом перекошенный рот. Верно, пытается стереть с губ мое нечестивое имя.