Ухваченные точным резцом, из многотысячелетней дали, грозили длинными гнутыми рогами быки. Женские фигуры, очерченные простыми штрихами, передавали монументальную тяжесть женского тела. Мужчины с дротиками и луками в руках и с преувеличенно длинными пиписьками воинственно ликовали своим маленьким победам. Я понимал этих живописцев, когда мне было шесть лет, рисовал примерно в той же манере: точка-точка, два крючочка… ручки-ножки, огуречик… и тому подобные каляки-маляки.

Что интересно, имелась там и латинская надпись. Юлий Максимус, центурион Молниеносного легиона императора Домициана, оставил здесь свое факсимиле. Удивительно, как далеко вперлись римские вояки. двенадцатый легион был создан еще Юлием Цезарем для борьбы с гельветами. Он просуществовал сто пятьдесят лет и был разгромлен на тогдашнем краю земли — Апшероне.

Пустыня. Справа от шоссе надтреснутая мечеть с теснящимися к ней могильными камнями. Зачем она тут? Никакого жилья нет на много километров вокруг.

Машина летит, шоссе раскручивается подобно стальной рулетке. Рафик-ага, двадцать лет, по его словам, возивший министра культуры, нацепил темные очки и откинулся на сиденье, выставив руку в окошко. Голубой рукав футболки трепещет в потоке воздуха, стрелка спидометра твердо стоит на сотне, поглощая ширину пространства.

Ломтями нарезаны позади последние отроги Большого Кавказского хребта. Вблизи они вставали серо-желтой стеной и походили на скалистые каньоны из американских боевиков. Вообще, есть нечто американское в этой жаркой пустыне, и в летящем по ней автомобиле. Хорошая и пустая дорога. Восточная музыка замерла на одной ноте, слилась с равниной и зноем и, казалось, не текла из приемника, а порождалась самим этим раскаленным пространством, поблескивающим на солнце кристалликами соли.

Опаньки. На обочине стоял милицейский «жигуль». От него отделился инспектор в белой кожаной портупее и поднял полосатую палочку, требуя остановки. Это ладно, но рядом с ним было два бойца с погонами «ВВ» и короткими автоматами на плечах.

Рафик присвистнул и съехал на обочину.

— Здесь рядом тюрьма строгого режима, — пояснил он мне, а я отметил, что от волнения у него даже акцент пропал.

— Документы. — сказал сержант в портупее. Он был азербайджанец. ВэВэшники лениво наблюдали.

Рафик достал права, я — паспорт.

Тут надо сказать, что мы, со сподвижниками, далеко продвинулись в деле конспирации, обработав документ наноботами. Теперь любая надпись в документе имитировалась для постороннего, как угодно. Моя Ленинградская прописка превратилась в Бакинскую. Вернее, на уровне чернил, всё осталось по-прежнему, а на уровне зрительного восприятия, посторонний человек видел: г. Баку, пр. Нариманова, дом 74. Или другую рандомную хрень. И это еще что — у меня каждые двадцать четыре часа менялся папиллярный узор на пальцах!

— Выйдете из машины, — сказал гаишник Рафику, — откройте багажник.

Тот выполнил указание. Сержант заметно смягчился, вернул документы, езжайте, мол.

— В чем дело? — спросил я, когда отъехали.

— Да… — махнул он рукой, — делать ему не хера, скучно, вот и тормозит… это промежуточный пост. Сейчас зеков с рабочей зоны повезут. А контингент-то, сплошь насильники да убийцы.

— Тут в Гобустане всем Баба Наврузович заправляет, начальник тюрьмы, — рассказывал он мне пять минут спустя. — никакой Советской власти нет, что хотят, то и творят… свидание раз в полгода положено — денег дай. Нет денег, нет свидания. Хочешь свидания — купи двух баранов из стада Баба Наврузовича, если плановое. Если неплановое — пять баран. Блатные сидят — всё, что хотят имеют. Хочешь бабу — проститутку привезут из Баку. Ханку, план… всё принесут — деньги давай. Простые зеки живут, как в аду. Рабочая зона — туф пилят. Туф знаешь, да? Белый камень, как сахар. Внутри горы дыра — туф там на дне. Зеков туда спускают и с утра до обеда режут камень. Слушай, летом жара под сорок градусов, а эти бедолаги, возятся там… ослепшие, оглохшие, пылью дышат, да. Нечеловеческий отношений. Бунты были, слушай, а Баба Наврузович сидит себе, как сидел — ничто его не колышет. Что это, я спрашиваю?

— А ты-то откуда знаешь? — перебил я его.

— Так вожу же на свидания этих… жен. Потом они много чего рассказывают.

Первые стайки деревьев начали появляться вдоль шоссе.

Их становилось все больше, высовывались и вновь пропадали какие-то кусты, потом, уже на подъезде к Ленкорани, дорогу с обеих сторон обступили напоминающие о древовидных папоротниках акации, и под конец мы катили по оплетшему шоссе зеленому коридору.

Как известно, где-то здесь в примыкающих болотах снимался «Айболит 66». Нормальные герои всегда идут в обход.

Ленкорань, в отличие от какого-нибудь Ленинабада, к вождю мирового пролетариата никакого отношения не имеет. Это древняя столица Талышского ханства. Маленького, но гордого и названию её тыща хренова лет.

Уже на подъезде к городу, заморосил дождик. Ватные облака поползли по небу, волоча под брюхом легкий туман.

Удивленный Рафик сообщил, что не припомнит, чтоб в это время года когда-нибудь шел дождь, должно быть, это в честь моего прибытия.

Зато вид из окна автомобиля открывался чудесный, вознаграждал за трудности пути в разбитой Рафиковой таратайке.

Черепичные крыши купались в темной зелени. В отличие от блеклого Баку, влага насытила все цвета. Дома казались обведенными тушью, как в японских рисунках на рисовой бумаге.

По горизонту, позади черепичного города, уступами вставали друг за другом горы, разделенные занавесками дымки. Последние из видимых — уже в Иране.

Розы круглый год цветут, даже под снегом, с гордостью, будто он их сажал, рассказывал Рафик. Снег в Ленкорани редкость, но если выпадет, то на высоту до метра, добродушно врал он. Пока мы пробирались узкими городскими улочками, Рафик вдохновенно вещал мне о местных достопримечательностях. Вот Ленкоранский маяк — символ города, тридцать четыре метра высотой! Его надстроили над уцелевшей башней старой крепости. А вон Ханский дворец — построен по французскому, понимаешь, проекту! А вот Тюремная башня — сам Сталин там сидел, мамой клянусь! За бандитизм сидел… сбежал оттуда, через подземный ход!