— Не стой у меня тут, а то немец будет дуже зол, — забеспокоилась Катя. — Я чуток посижу и работать тож начну.

— Что она говорит? — вмешался Рихард, заметив, что Катерина поглядывает на него одним глазом, пряча поврежденный под тряпицей. А потом проговорил все так же хлестко, с трудом сдерживая злость, которую Лена до сих пор видела в нем. — Пусть даже не думает! И речи быть не может об этом! Ты сможешь одна работать остаток вечера? Я постараюсь, чтобы гости не засиживались долго… Черт, удался Святой праздник, нечего сказать!

Лена кивнула в ответ, пытаясь изо всех сил выглядеть уверенной. Ей предстояло обслуживать гостей, а потом одной перемыть хрусталь и убраться в кухне, и она уже начинала мысленно прикидывать, как суметь это сделать в одиночку.

Рихард раздраженно провел пятерней по аккуратно уложенным гелем волосам, отчего ему на лоб упала непокорная прядь. Потом сорвал с крючка полотенце, вытер резкими движениями вино с начищенных до блеска сапог и вышел вон, бросив ненужную тряпку на стол.

У Кати кружилась голова, и ее чуть подташнивало, как она призналась Лене, пока та вела ее по черной лестнице в спальню. На лицо ее смотреть было страшно — глаз налился кровью, а кожа вокруг него угрожающе потемнела. Клаус ударил ее слишком сильно, пытаясь подчинить своей воле.

— Я его ножом… теперь меня в лагерь, да? — спросила Катя обеспокоенно. — Это же сын фрау. Так просто не будет…

— Все обойдется, — успокаивала ее Лена. — Я уверена, что все будет хорошо.

— Я и думать забыла, якие они скоты, — шептала Катерина. — Забыла, якие они зверюги. Просто тут они другие. А там, дома…

И она все говорила и говорила, пока они поднимались с трудом по лестнице — Катерина была статная и широкоплечая, и хрупкой Лене было тяжело помогать ей в каждом шаге. И молилась мысленно, чтобы они поскорее пришли в комнаты прислуги. Но не столько оттого, что ей было сложно сейчас. А потому, что было невыносимо слушать о том, что творили немцы в родной деревне Кати.

— Знашь, почему мы редко мылись? Чтоб никто як Клаус этот не захотел того самого, разумеешь? Чтоб видали в нас тольки грязнюх, не бабу, не. Они же злые як собаки. Знашь, как у нас лютовали? Нюра Габоройская у нас была. Красавица, умница, эта як ее… активистка. Як немчура пришла, то ее тут же вызвали. Мол, рехистрация для комсомолок. Снасильничали ее, гады, жгли ее папиросами, на груди звязду вырезали и выбросили под утро, як собаку. Нюра седая стала за одну ночь. Я самолично видала. Потом она повесилась через тройку дней в овине. Или Дося наша Кувашова… пришли як-то пьяные к ней до хаты, стали требовать самогону. А откуда у Доси самогон? Сроду не гнала яго, да и с чего ныне, когда картохи даж на еду детям не хватат? Осерчали, избили Досю плетьми и палками. А потом хату запалили и Досю туда живую кинули. И деток ейных. Чтобы не сгинули одни после смерти мати… Зверюги они! Погань! Где он? Выродок фрау, где он? Ты смотри в оба, он ведь не спокоится. Глаза у яго звериные, он крови и слез хочет. Они все такие…

— Он ушел к себе. Господин Рихард выгнал его из дома, — Лена сама не понимала, зачем добавила про Рихарда. Наверное, ей хотелось хоть как-то оправдать именно его среди прочих немцев. Особенно сейчас, когда слушала все эти зверства, о которых успела позабыть сама. Как и о неизменном спутнике жизни в оккупации — животном страхе.

— Чтоб он сдох, когда воротится на земли наши! — прошипела зло Катерина. — Чтоб отлились ему все-все слезы, якие были по яго вине!

Злость в ней все плескалась и плескалась. Проклятия на голову Клауса лились рекой. Но Лена была даже рада, что Катерина больше не рассказывает ужасов оккупации. Ее собственных воспоминаний хватало с лихвой для того, чтобы снова где-то в глубине души проснулось отвращение к самой себе за те ощущения, которые вызывал в ней Рихард, и за доброе расположение к Иоганну.

Лена уложила Катерину в постель и принесла по ее просьбе металлический тазик, в котором они стирали собственное белье. Из-за крутого подъема по лестнице девушке стало совсем плохо, и она все чаще жаловалась на тошноту. Лена боялась, что последствия удара Клауса будут еще хуже, чем она предполагала.

Когда она уже уходила из спальни, устроив Катю как можно удобнее, та поймала ее за запястье и проговорила, глядя на нее снизу вверх одним здоровым глазом:

— Они все звери. Помни о том и будь начеку.

— Есть же другие немцы, — растерянно заметила Лена. — Иоганн, к примеру.

— Иоганн — калека. Коли б мог, кто знает, не лютовал бы и он, — возразила Катя и проговорила твердо. — Они все такие, як выродок фрау. Берегися, малая.

Слова Катерины так и крутилась в голове Лены весь остаток вечера, пока она обслуживала немцев на рождественской вечеринке. Она смотрела на их улыбающиеся лица, на танцы под патефон в соседней комнате, слушала их шутки и тосты, под которые они поднимали бокалы с вином. Верилось с трудом при виде этой идиллической картинки с уютным светом свечей и огня в камине на фоне пушистой ели, что эти же самые люди способны на нечеловеческую жестокость. Недаром отличительным знаком на форме у них стоит знак смерти — череп, на котором то и дело останавливался взгляд Лены, когда скользила взором по комнате, проверяя, не нужно ли кому подлить вина.

К удивлению Лены, засиживаться в рождественский вечер не стала даже молодежь. Она даже не заметила, как опустели комнаты. Казалось, только ушла в кухню отнести пустые бокалы и вазочки из-под легких закусок. Но когда вернулась с очередной бутылкой игристого, которую потребовал, несмотря на возражения жены, порядком захмелевший штурмбаннфюрер СС, в залах остались только баронесса с сыном, Иоганн и расстроенная Мисси.

— Не берите в голову, дорогая, — услышала Лена краем уха голос Иоганна, когда принялась по знаку баронессы за уборку комнат. — Когда льется вино, немудрено быть ссоре. Ведь хмельные головы особо горячи.